Алексей Сергеевич Азаров
На острие меча

1

…Итак, наконец-то он ехал! Паспорт с заграничной визой открывал перед ним дорогу за кордон, и сейчас все колебания последних месяцев казались отброшенными — раз и навсегда. Синий паспорт (регистрационный номер 4049), подписанный директором полиции Антоном Кузаровым, разрешал ему, доктору Александру Костадинову Пееву, выезд в страны Европы, Азии и Африки; он был словно пропуск в будущее — этот паспорт.

Получил он его не сразу.

Вообще-то с паспортами обычно не тянули. Пятьсот левов пошлины, еще сто за гербовую марку, неделя-другая ожидания, пока бумаги медленно проползут из кабинета в кабинет по конвейеру канцелярской волокиты, и все, можно двигаться куда угодно. Но в данном случае дело стопорилось, и Пеев нервничал, терял покой.

«Неблагонадежный»… Это было как каинова печать — черный оттиск, поставленный навечно в бумагах его полицейского досье. Он догадывался, что досье было немалым, может быть на сотни листов, где донесения полицейских осведомителей перемежались официальными справками околийских управлений и участковых офицеров, а с доносами провокаторов соседствовали заключения военной контрразведки.

Дирекция полиции изучала досье, тянула и отмалчивалась почти семь месяцев.

Чиновники из политического отделения «А», возглавляемого Николой Гешевым, колебались. С одной стороны, марксистское прошлое доктора Пеева накладывало табу на просьбу о визе; с другой — высокие связи доктора. И какие! На самом «Олимпе», при дворе. Черт его знает, как тут поступить?

Пеев приходил раз в неделю, вежливо осведомлялся:

— Есть ли решение господина директора?

— Пока нет, господине… Немножко терпения, господине… В самые ближайшие дни, господине…

«Господине» было сладким, как виноградный локум. Чиновник подобострастно провожал до двери. Еще бы — связи! В досье лежали справки о близких друзьях Пеева, и даже если не вчитываться в существо справок, от одного перечня имен в душе полицейского возникал трепет. Генералы Марков, Лукаш и Никифоров, депутат Говедаров — один из лидеров правой партии «Народный сговор» и председатель комиссии по иностранным делам Народного собрания, профессор Филов, друг царя, советник МИДа Атанасов, канцлер посольства в Риме Чалчев и прочие, и прочие…

— Доброго здоровья, господине… Может быть, решится на следующей неделе. Я лично позвоню вам, господине. Да, да, лично! Прямо в контору на улицу Графа Игнатиева; сорок — тридцать шесть — вот видите, я наизусть помню ваш телефон, господине…

А что еще помнили наизусть в дирекции полиции? Точное число обысков, проведенных в квартире доктора права Александра Пеева в период с 1923-го по 1933-й? Точное число бумаг, изъятых во время обысков? Точное число друзей господина доктора, не связанных с высшими кругами, коммунистов, убитых после переворота и зверского умерщвления Александра Стамболийского?

Сам Пеев вел им свой, нигде не записанный счет. Его память была почти неестественно цепкой, в мельчайших подробностях запечатлевала все… Лучше б иначе. Лучше бы, как у других, периодически самоочищаться от того, что с движением дней становится отдаленным прошлым. Тогда бы он спал спокойно, не прислушиваясь к шагам на лестнице — такие же шаги, услужливо возрожденные памятью, напоминали о ночных налетах агентов отделения «А». «Всем быстро одеться! Не ходить, ничего не трогать!.. Где тайники, листовки, документы?.. Не двигаться, будем стрелять!»

Что-что, а стрелять агенты умели! В подземельях из коммунистов делали живые мишени; целились не в сердце, а в живот, чтобы умер не сразу, через несколько наполненных смертной мукой часов… Мужа родной сестры Харитины Николу Голубова убивали особенно изощренно. В 1922 году Голубов стал кметом Пловдива от левых партий. После переворота его схватили на улице, втолкнули в черное авто и вывезли на пустырь. Здесь агенты связали ему руки за спиной и выстрелили в живот. Долго стояли, наблюдая, как он корчится в пропитавшейся кровью пыли, скребет землю руками. Потом уехали… Никола жил еще двое суток; все это время полз — к городу, к знакомой улице, к своему дому. С глазами, безумными от боли, ночью дотащился до двери квартиры; на стон выбежала Харитина…

Что же делать с ней, с памятью?

И еще — где взять терпение, чтобы ждать?

Внешне тревоги ожидания на Пееве не отражались. Даже Елисавета — жена, самый большой и близкий в жизни друг, и та не отмечала особых перемен. Доктор Александр Костадинов Пеев во всем, что касалось дел и семейного распорядка, был немножко педантом и сейчас оставался им: поднимался в 6.30, завтракал, тщательно, до голубизны щек, брился и в 7.30, всегда спокойный, с улыбкой, входил в маленькую кофейню у Орлова моста. Две чашки кофе по-турецки, беглый разговор — немного о финансах, немного о политике, одна сигарета, не больше, — «Картел № 1», всегда один и тот же сорт, дешевый, десять левов за плоскую пачку 100 штук.

— Что происходит, господа? Как вам нравятся цены, доктор Пеев? Чашка кофе — два лева, трамвайный билет — три! Неужели правительство заинтересовано, чтобы мы ходили пешком?

Вежливая улыбка, маленький глоток.

— Я люблю ходить пешком.

— Финансы — это политика. Три лева за билет — наша экономика в миниатюре: деньги дешевеют, все без исключения дорожает. Неужели это вас не заботит, доктор?

— Я далек от политики. Честь имею…

Он знал всех посетителей кофейни. Знал и то, что среди собеседников — платные осведомители полиции. Шеф отделения «А» Никола Гешев был вездесущ: его люди выискивали компрометирующие материалы на кого угодно и вербовали без разбора, от нищего до торговца, с расчетом, что всякому злаку есть местечко в мешке. Болгары невесело шутили, что, наверное, скоро в гимназиях введут курс обучения приемам продажи ближнего своего.

Нет, он не даст поймать себя так глупо. Поэтому:

— Честь имею!

И — пешочком, не торопясь, по раз и навсегда заведенному маршруту, либо в Национальный кооперативный банк, где работал юрисконсультом, либо в контору на улицу Графа Игнатиева, 33, либо в суд.

Агенты в ежедневных донесениях отмечали его педантизм. Подчеркивали: спокоен, подозрительных знакомств не имеет, скользких разговоров не ведет. О решении, к которому он приходил все отчетливее, Пеев ни с кем не говорил, даже с Елисаветой.

Все должна была определить поездка, но дирекция тянула и тянула. Можно было, конечно, обратиться к старому приятелю генерал-майору Маркову, а еще лучше к Лукашу, начальнику Генерального штаба, ежедневно бывавшему с докладом у царя, но Пеев берег их на крайний случай, если сорвется, если окончательно откажут.

Помог человек со стороны — средней руки торговец, связанный делами с Кооперативным банком и пользовавшийся услугами Пеева как юрисконсульта. Не добившись успеха в переговорах с германскими коммерсантами, он вознамерился побывать в СССР, прощупать в Наркомвнешторге возможность задешево купить камсу и медный купорос. Заодно, думал торговец, было бы неплохо приобрести копии нескольких советских фильмов: Болгария исконно считала Россию старшим братом и все русское неизменно пользовалось в народе популярностью. Правда, правительство вело русофобскую политику, но в такие вопросы, как североморская камса на прилавках софийских магазинов или прокат фильмов на экранах второразрядных кинотеатров, обычно не вмешивалось… Пеев мог быть полезным при переговорах, и, кроме того, его познания юриста понадобились бы и потом, в случае трений с властями по поводу проката «Трактористов» или «Волги-Волги».

Соображения отделения «А» по поводу прошлого доктора Пеева коммерсанта не заботили. Он не вдумывался в них, равно как не ломал голову над способами преодоления препон. Там, где большие начальники исходят из соображений государственной политики, маленькие чиновники — подлинные вершители дел — руководствуются соображениями иными, сводящимися к сумме, прописью означенной в чеке или отсчитанной наличными. Наличными — предпочтительнее. И коммерсант, не мудрствуя лукаво, «дал». Именно тому, кому следует. Так в кармане доктора Пеева появился паспорт. С визой, с разрешением следовать в любые страны Европы, Азии и Африки.

25 октября 1939 года. Билеты на Москву в кармане. Поехали порознь: коммерсант первым классом, доктор Пеев вторым. Через Русе, где болгарский пограничник, проверив документы, равнодушно взял под козырек: все в порядке.

В Москве оба поселились в «Савое».

Торговец с самого утра носился по учреждениям, хлопотал. Пеев ждал, когда понадобится деловому своему патрону для оформления сделки.

Это было исполнением мечты — побывать в Москве, самому на все посмотреть. И он смотрел во все глаза: новые здания на улице Горького, прочные, с гранитными цоколями; Сельскохозяйственная выставка — далеко по софийским масштабам, на другом краю света, но зато какие павильоны — дворцы, а не павильоны, сказка… Он садился в троллейбус и по широкой Мещанской катил, приникнув к окну. Заговорить с соседями не решался, боялся, не поймут, все-таки болгарский язык — не русский.

Многое поражало, но больше всего не новые дома на улице Горького, не выставка, а то, что здесь жили мирно, очень мирно, даже слишком. Пеев был старым солдатом, воевал дважды, был ранен, награжден, командовал ротой и батальоном, и он размышлял над тем, как можно вкладывать миллионы и миллиарды рублей в строительство, например, в грандиозные павильоны выставки, зная, что Гитлер выдвинул и осуществил лозунг «пушки вместо мяса», а битва уже идет — фашистская Германия развязала вторую мировую войну… Разгромлена Польша, и вермахт, направляемый глобальными «идеями» фюрера, совершит новый прыжок. Куда? На запад, через Ла-Манш, или на восток?

Осеннее, очень чистое московское небо. Пеев вглядывался в него и думал, что времени для колебаний больше нет. Пора решать.

В сущности дело касалось не столько его и его личной судьбы. Оно тесно, до боли тесно было связано с Болгарией и ее завтрашним днем. Не оставалось ни малейшего сомнения, что монархо-фашистское правительство впряглось в одну упряжку с Берлином или, точнее говоря, согласилось на роль спицы в колеснице. Но если так — что ожидает Болгарию, какое будущее ей уготовано? И можно ли оставаться сторонним наблюдателем, предвидя, что твоя родина неотвратимо идет к катастрофе?

«Да, медлить дольше нельзя», — думал Пеев.

Семь месяцев ожидания вели его к решению. С кем идти? Как и куда? Все было бы проще, если бы речь шла только о нем. Формально уже не входивший в компартию, он продолжал считать себя ее членом и никогда не забывал, что партийный стаж его исчислен с 1910 года К Интернациональный долг! Формула бытия, принятая как аксиома еще тогда, когда в юнкерском социалистическом кружке он твердо установил, что посвятит свою жизнь обездоленным, пролетариату всех стран, который обязательно соединится, чтобы создать на земле новое общество — без эксплуатации и угнетения.

Странная штука — жизнь. Вот фотография, он привез ее с собой. Девять юнкеров, в наброшенных на белые гимнастерки шинелях. Идейные друзья, братья по борьбе. Социалисты. Первый во втором ряду слева — Кирилл Славов, из богатейшей семьи, единственный отпрыск и наследник. Коммунист. Помогает партии материально. Этот был и остался товарищем. А вот Иван Экономов — этот теперь фашист, полковник в отставке, в дружбе с гитлеровским послом в Софии Бекерле и рекламирует ее на каждом перекрестке… И совсем уже странное соседство — Никифор Никифоров и Марков. Оба сейчас генералы; первый — самый близкий друг и товарищ Пеева, кристальной души человек; второй — монархист, каких мало. Да, жизнь размежевывает, а то и делает врагами, ставя по разные стороны барьера. И надо решать. Бесповоротно.

Торговец, занятый своей камсой, дал Пееву свободный день.

— Развлекитесь, доктор. Знаете, и в Москве есть интересные места. Вы не ужинали в «Национале»? — Европа, люксу с!

Утром Пеев, не заглядывая в записную книжку, набрал номер телефона.

— Станко? Это Сашо! Я в Москве. Нам надо встретиться.

Станко — политэмигрант. Номер его телефона получен в Софии от надежного товарища. Но и ему, этому товарищу, Александр Пеев не сказал, зачем хочет повидать Станко.

Осторожность, самое основное сейчас — осторожность. Надо думать не только о сегодня, но и о дне завтрашнем. Решение мое, и отвечаю за него только я… Только я один!

Станко приехал в «Савой». Слушал серьезно и, как показалось Пееву, отчужденно. Сказал:

— Это продуманное решение или интеллигентский авантюризм?

— Я думаю о войне.

— Здесь считаются с такой возможностью и принимают все меры.

— Я не о том, Станко! Скажи просто: можешь помочь или нет?

Станко пожал плечами, и у Пеева мелькнула короткая, болью отозвавшаяся в сердце мысль. Выходит, зря ехал, напрасно мучился, колебался, так трудно шел к своему, к словам, сказанным в этом разговоре и знаменовавшим для него полное самоотречение.

— Да, — сказал Пеев и устало улыбнулся. — Я понимаю. Что ж, на нет и суда нет.

Станко протестующе поднял руку.

— Погоди! Это очень серьезный разговор.

Пеев молчал, думал о своем. Серьезный разговор? А разве то, с чем он приехал и что предложил, несерьезно? Разве несерьезен выбор, сделанный им? Сюда, в Москву, он приехал, чтобы в надвигающейся войне сражаться вместе с русскими за Россию и Болгарию. Только не за монархическую Болгарию, придаток к Германской империи, а за социалистическую, свободную. Именно в этом он видел свой долг.

— Ты что-то сказал, Станко?

— Я спросил, когда ты едешь?

— Завтра. Может быть, на день-два задержимся в Киеве, у моего патрона там дела.

— Уезжай спокойно.

— И это все?

— Все, Сашо… А теперь расскажи, как в Софии? Боже мой, чего бы я не дал, чтобы хоть в полглаза глянуть на Лозенец и Витошу…

Ах, Витоша, Витоша, болгарский изумруд…

Песенка была простой; Пеев подтянул мелодию: «Ах, Витоша, Витоша…» Пел и думал: значит, все-таки мое решение здесь не нужно. Патрон закупит свою камсу, и мы уедем. Господин юрисконсульт Пеев, выказав необыкновенное рвение при оформлении сделок господина коммерсанта, имеет честь отбыть восвояси…

Назавтра он уехал.

Станко, прощаясь, не сказал ничего определенного. Крепко обнял, попросил поклониться Софии. Торговец по возвращении пел дифирамбы юридическому мастерству Александра Костадинова Пеева. Он неплохо заработал и старался выглядеть благодарным, по собственной инициативе подыскивая Пееву новую клиентуру.

Нормальная, чуть педантичная жизнь. Подъем в 6.30. Кофе две чашки в день в кофейне у Орлова моста. Пешие прогулки перед работой. Изредка, когда Елисавете надоедало сидеть дома, недорогие билеты в Народный театр… И горькая, не уходящая мысль: я оказался не нужен.

Скрашивало жизнь лишь то, что газеты без особых колебаний напечатали несколько статей доктора Пеева, его объективные заметки о Советской России. Статьи прошли, и некоторые офицеры запаса, с которыми Пеев сталкивался в Военном клубе, перестали с ним раскланиваться. Клуб был местом привилегированным, членом его состоял сам Борис III, его величество, царь болгар, и членская карточка клуба означала, что владелец ее — истинный монархист, частичка элиты. Купцы, средние промышленники, лица мещанского сословия сюда не допускались. За редчайшими исключениями.

…Размеренная жизнь. Не жизнь — существование. Кофейня, суд, в три часа обед. В пять — возвращение домой. Книги, одна сигарета в день. Сон… Нет, сна почти не было… Он не умел менять решения, особенно когда считал их правильными. В будущей войне — он это точно знал! — его место должно быть там, где он, старый солдат, может принести наибольшую пользу Болгарии. Лукаш, Марков, приятели-генералы были с ним откровенны; без обиняков говорилось, что Борис III ориентируется на военно-политический союз с гитлеровской Германией. Об этом же не раз говорил Богдан Филов, профессор, ставший премьером, и тем не менее не считавший нужным порывать давнее светское знакомство с семьей Пеевых. Этот был откровеннее всех: «Борис смотрит Гитлеру в рот. Вот оно как, мой милый».

Для всех них он был свой. Свой среди своих. Считалось, что его марксистские убеждения, участие в партии — все это прошлое, ушедшее без возврата. Да и зачем вспоминать, если и Марков, и Лукаш сами поигрывали когда-то в социалистов. Особенно Лукаш — этот, помнится, был радикал, чуть ли не с бомбами на власть тьмы. Молодость, молодость…

Поседевшие члены Союза офицеров запаса, каждое 24-е число собирались в Военном клубе на бульваре Царя-Освободителя: играли в карты, светские и дворцовые новости передавались из уст в уста негромкими голосами хорошо воспитанных людей. Пеев был непременным участником бесед: слава ветерана мировой войны обеспечивала ему положение в Союзе.

Марков сказал: «Гитлер готовится к войне с Россией. Это факт. Мне известны подлинные документы».

«Война… Как же быть? Неужели я ездил в Москву зря?»

В последней декаде февраля почта принесла продолговатый конверт. Посольство Союза Советских Социалистических Республик приглашало доктора Александра К. Пеева, побывавшего в СССР и выступившего с объективными и дружественными статьями в болгарской печати, 23 февраля 1940 года посетить прием в честь Дня Красной Армии. Неужели?..

Знакомый редактор вылил на него ушат холодной воды, сказав, что подобные приглашения получили многие софийские публицисты, не клеветавшие на Страну Советов. Обычное приглашение, не более.

И все же он надеялся и потому на приеме, улучив момент, постарался оказаться рядом с военным атташе. Воспользовавшись случаем — оба одновременно потянулись к подносу с напитками — представился:

— Александр Костадинов Пеев, юрист и журналист. Простите, господин полковник, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Дело в том, что я пишу политические обзоры для той части прессы, которая сохраняет объективность в оценке вашей страны. В этой связи мне было бы весьма интересно знать вашу точку зрения на острейшую, как вы понимаете, проблему дня: лояльна ли Германия в отношении СССР в рамках договора? Мои друзья в болгарском Генштабе относятся к этому скептически и познакомили меня с документами, позволяющими делать вывод, что Берлин использует договор как ширму.

Полковник слушал с каменным лицом. Спросил:

— Как вы находите нашу кухню? — Коротко кивнув, корректно улыбнулся. — Прошу извинить!

К нему, лавируя меж гостями, направлялся германский посол Бекерле. Полковник, все так же холодно улыбаясь, пожал ему руку, заговорил по-немецки.

С приема Пеев ушел подавленным. Судя по всему, военный атташе посчитал его провокатором. В лучшем случае — нахальным газетчиком, ищущим сенсации. «Но что же делать? Не могу же я сидеть и ждать?»

На площади перед посольством, смешавшись с авто дипломатов, пофыркивали моторами полицейские машины. Штук десять, не меньше. За посольством следили в открытую. В левой печати осторожно намекали, что РО1 и отделение «А» пытаются внедрить в его технический персонал агентуру. Газеты за это штрафовали; попахивало политическим скандалом. Ни слова об агентуре — государственный секрет! Зато секретом не было, да и быть не могло, открытое наблюдение, установленное Гешевым и РО за русскими. Каждый день жители Софии могли наблюдать, как две-три машины следовали, словно приклеенные, за авто с номером посольства СССР.

«Нет, пожалуй, атташе и не мог поступить иначе. Советские не хотят нарваться на провокацию. Они правы». Эта мысль успокоила, и к дому он подошел в почти нормальном расположении духа… Что ж, будем ждать.

Опять ждать! Сколько?

28 февраля 1940 года. Вечер. Знакомая, выверенная постоянством маршрута дорога от банка к дому — по улице Марии Луизы и дальше, не спеша, ровным шагом. Обычная прогулка, прерванная случайным прохожим.

— Доктор Пеев?

— Да, это я…

— Могу я с вами поговорить?

— Если по делам, то не здесь и не сейчас, а завтра в конторе.

— По делам. Но лучше сейчас.

— Если вы настаиваете…

Сказал и подумал: странно, говорит, как болгарин, но лицо не болгарского типа.

— Меня зовут Сергей. Просто Сергей. А еще удобнее, если вы будете называть меня Испанцем.

Он еще не понял. Спросил:

— Почему Испанцем?

— Удобнее. Впрочем, не лучше ли будет, если мы побеседуем не здесь, а у меня дома? Это недалеко, на этой же улице… Хороший дом, два входа…

Он больше ничего не добавил. Да и вряд ли стоило говорить на улице о том, что полиция не осведомлена о проживании Испанца в Софии и, наконец, что встреча отнюдь не случайна…

2

Его величество Борис III, царь болгар, любил водить паровозы. Стоя у реверса, Борис III не забывал поболтать о том о сем с машинистом и кочегаром. Два адъютанта вносили в паровозную будку корзины с булочками дворцовой выпечки, и царь собственноручно оделял бригаду едой. Об этом много говорили, и говорили по-разному. Князь Кирилл считал, что венценосец недопустимо опрощается, снисходя до лиц, стоящих на нижней ступени социальной лестницы; премьер-министр Богдан Филов полагал иное: демократические тенденции, явственно проглядывавшие в поступках царя, могли снискать ему популярность, крайне необходимую в тяжелые для двора времена.

У царя на этот счет было свое мнение. Он знал, что свитские чины за спиной посмеиваются над его странностями, судачат — каждый на свой лад, одобряя или порицая. Знал он и то, что его считают слабовольным, игрушкой в руках сильных людей. И вождение паровозов не было для него ни актом политики, ни демонстративным шагогл через пропасть, отделявшую круг избранных от круга отверженных. Он просто любил водить паровозы. Вот и все. Что же касается укоренившегося мнения о его слабоволии и неспособности самостоятельно избирать правильный курс страны, то оно его вполне устраивало, ибо порой снимало ответственность за рискованные шаги двора и правительства.

Чистокровный немец по происхождению, представитель второстепенной герцогской династии, он никогда и ни с кем не делился своими замыслами, предпочитая поддерживать впечатление, что правление его номинально, а подлинной властью располагают другие.

Маленькая Болгария, еще недавно считавшаяся задворками Европы, все более превращалась в средоточие сложных, противоречивых интересов. Надо было продумать свою игру. А за реверсом хорошо думалось. Здесь не мешали. Паровозная будка была, пожалуй, едва ли не единственным местом в Болгарии, где царь на время становился недосягаемым для агентов, приставленных к его особе РО, директором полиции Антоном Кузаровым, начальником жандармерии генерал-майором Кочо Стояновым, полномочным представителем германского абвера доктором Делиусом и английскими резидентами.

Любил Борис и прогулки в дворцовом саду по утрам. Царь вышагивал по глухим боковым дорожкам, обдумывая свои комбинации и решая, на кого опереться при их осуществлении. Болгария была единственной в мире монархией, по существу, не имевшей дворянства и аристократии, то есть именно той прослойки, которая уже в силу происхождения, естественно, служила верной опорой трону. Турки, десятилетиями угнетавшие страну, истребили тех, в ком текла «голубая кровь»… Промышленники и коммерсанты? Среди них были сильны русофильские тенденции. Случайно ли лучшие улицы в городах, больших и малых, носили имена Гурко, Скобелева, Толстого, Аксакова, других деятелей российских — политических, культурных и иных. Промышленники и коммерсанты, входящие в состав городских самоуправлений, были крестными отцами этих улиц… Нет, с представителями торгово-промышленных кругов приходилось быть настороже. Тогда что же — армия? Но и она была неоднородной. В высшем генералитете произошел раскол: лишь меньшинство стояло за военный блок с Германией, другая часть полагала, что подобный союз гибелен для Болгарии, а большинство — жиронда в мундирах — не имело определенного мнения, считая, однако, что страна не должна быть втянутой в войну ни на чьей стороне…

И еще — коммунисты. Проблема номер один. Кочо Стоянов ежедневно докладывает, что партия, ушедшая в подполье, продолжает работу и репрессивные меры не в силах ее парализовать. Пока она не скручена в бараний рог, не раздавлена, нечего и думать об участии в войне бок о бок с Германией. Стоянов утверждает, что в этом случае возможно восстание. Его данные подтверждают начальник РО подполковник Костов и Антон Кузаров, опирающиеся на бесчисленную агентуру Николы Гешева.

Итак, как же быть? Москва требует дать ясный ответ: какую позицию займет Болгария, если назреет военный конфликт? На чьей она будет стороне?.. Еще настойчивее немцы. Богдан Филов, по поручению царя ведущий переговоры с Бекерле, всякий раз докладывает, что из Берлина посол получает категорические директивы: Болгария должна присоединиться к Тройственному пакту… Или… Что за этим «или»? Оккупация? Но если так, потерпят ли немцы, став хозяевами в стране, само существование царского двора? Принадлежность к Сакс-Кобург-Готтской династии — шаткая гарантия остаться у власти, если рейхсканцлер введет в страну войска. Происхождение и симпатии много ли весят на политических весах?

…Да, призрак возможной оккупации буквально навис над Болгарией.

Доктор Александр Костадинов Пеев, думая об этом, терял покой. Последнее время, встречаясь с Испанцем, он невольно любой разговор переводил в одну и ту же плоскость — что ждет Болгарию. Испанец был хорошим слушателем, внимательным и немногословным. В хитросплетениях болгарской политики он разбирался, пожалуй, лучше Пеева, и там, где Пеев склонен был видеть по-человечески понятные колебания царя, Испанец угадывал тонкий и хорошо продуманный расчет.

— Вы преувеличиваете его податливость и напрасно считаете, что Филов хоть сколько-нибудь самостоятелен в решениях. Политика Бориса — политика лавочника, прикидывающего потери и барыш.

Вероятнее всего, он войдет в сделку с немцами — на любой основе! — при наличии генерального успеха германских войск. Это будет сделка, направленная против нас.

— Вы считаете возможным нападение на СССР?.. Знаете, я разговаривал с Филовым, он упомянул, что немецкая армия превосходно подготовлена.

— Филов с вами откровенен?

— В известной степени.

Пеев имел основания говорить так. Их связывала одна страсть — археология, премьер-министра профессора Филова и адвоката Пеева. Оба не были дилетантами в этой области, и солидные научные издания считали возможным ссылаться на их авторитет.

За Пеевым, помимо прочего, числилось выдающееся открытие — ситовская надпись, цепочка загадочных наскальных значков, обнаруженная им недалеко от Пловдива и ставшая предметом споров ученых. Надпись не поддавалась расшифровке, и ученые гадали: кем, когда и на каком неведомом языке исполнены таинственные письмена.

Думая об археологии, Пеев улыбался про себя. Трудно поверить, но увлечение пришло в самой прямой и непосредственной связи с активной деятельностью в партии. Знал бы об этом Филов! В середине двадцатых годов политическая полиция, не собрав достаточных для суда улик, в превентивном порядке дважды отправляла Пеева за колючую проволоку концлагерей. Один раз он просидел несколько месяцев в сборном лагпункте под Асеновградом, вторично угодил в горный лагерь с особым режимом.

Житель равнин, в заключении он полюбил горы. Сидя за «колючкой», мечтал о часе, когда сможет с рюкзаком за плечами побродить по ущельям и перевалам. А еще он любил историю, и две любви — к истории и горам, — объединившись, слились в одну — глубокую и постоянную страсть к археологии. Выйдя на свободу, Пеев ежегодно, если позволяли время и средства, уезжал в Белую Церковь, под Пловдивом, в Родопы и здесь, с природой наедине, чувствовал себя превосходно.

Он был хорошим партийным работником; работал там, где этого требовали интересы партии. Стал организатором отделения партии в Карлово; от Карловской околии прошел депутатом в Народное собрание. Затем редактировал партийную газету «Правду» в Пловдиве, а после фашистского переворота 9 июня 1923 года и запрета компартии стал редактором «Работника», выходившего под флагом «независимого еженедельника». Газету не раз подвергали штрафам и, наконец, закрыли. Обыски в квартире Пеева, вызовы в полицию стали чем-то привычным: если две-три недели проходили спокойно, даже Елисавета удивлялась.

После гибели Голубова с Пеевым говорил представитель ЦК. Сообщил, что есть решение: Пеев должен формально выйти из партии и прервать с ней связь.

Пеев не сразу понял почему, протестовал; и представителю ЦК пришлось терпеливо и спокойно объяснить ему, что руководство видит в нем крупного ученого — историка, археолога, юриста — и что надо думать не только о нынешнем дне, но и о будущем.

Партия берегла Пеева, как могла. Белый террор захлестывал страну, и два заключения в концлагерь можно было считать пустяком в сравнении с тем, что ожидало его, продолжай он оставаться функционером.

Пеев был огорчен решением, отстранявшим его от активной борьбы, но представитель ЦК оставался непреклонным, и Александр подчинился воле партии.

Из Пловдива Пеевы переехали в Софию. На улице Графа Игнатиева, в доме, где в кабинетах-клетушках вели прием адвокаты, среди белых эмалированных табличек появилась новая: «Д-р права Александр К. Пеев». Он сравнительно быстро завоевал популярность, неплохо зарабатывал, возобновились старые связи по гимназии, по юнкерскому. Близким другом стал начальник военно-судебного отдела армии генерал Никифор Никифоров, юнкерская кличка — Форе.

В четырехкомнатной квартире на бульваре Евлогия Георгиева, 33, созданный стараниями Елисаветы, стабилизировался семейный уют. Кожаные кресла, добротные занавеси на окнах, поглощающие шум, темного дерева удобная мебель. Обычное житье-бытье представителя среднего класса.

Здесь, в маленьком кабинете, с собой наедине, вынашибал Пеев решение. Трудно и не сразу. Итогом его были — долгое ожидание и встреча с Испанцем.

Испанец стал его учителем. В маленькой квартирке с двумя входами на улице Марии-Луизы, в кабинете на бульваре Евлогия Георгиева, встречаясь по вечерам, Пеев проходил особый курс новых для себя наук. Шифровка и дешифровка. Способы устройства и использования «почтовых ящиков», через которые сведения будут идти по назначению. Приемы конспирации. Приемы ухода от слежки. Приемы, облегчающие контакт с нужными людьми. Хитроумные уловки при распознавании дезинформации, сфабрикованной контрразведкой.

Это были азы, схема. Остальное придется изобретать, додумывать, набираясь опыта в процессе работы. «Скоро вам придется остаться одному», — однажды сказал Испанец. «А вы?» — «Я уеду».

В разговорах с Пеевым он был откровенен, отвечал на любой вопрос, если он не затрагивал биографии самого Испанца или людей, с которыми был связан. Здесь Испанец умолкал, словно набирал в рот воды. «Это не интересно», — говорил он, и Пеев так никогда и не узнал, что его учитель исколесил половину Европы, был в тылах у Франко, работал против немцев во Франции и раз десять чудом избегал смерти. «Право же, Сашо, это совсем не интересно. Лучше давайте продумаем еще раз, на кого вы можете опереться? Филов годится только как «источник» и ни о чем, разумеется, не должен догадываться. Марков и Лукаш тоже кажутся мне сомнительными кандидатурами. Так кто же?»

— Я предлагаю Форе. Он мой друг.

— Никифоров? Я помню, что он был председателем чрезвычайного суда по делу коммунистических групп. Правда, давно.

— Он сильно изменился с тех пор. И к тому же он настоящий патриот и ненавидит фашизм.

— А коммунистов? Их он тоже ненавидит?

— Знаете, Испанец, можете мне не верить, но с Форе произошли радикальные перемены. Как-то он обмолвился, что коммунисты — единственные, кто понимают нужды народа и интересы Болгарии в целом.

— Смелое утверждение для генерала! Но вы уверены, что это не фраза?

— Он был социалистом… в молодости. И потом он, как бы это сказать, очень считается со мной, что ли… Нет, не точно. Мы друзья. Так будет правильнее.

— Серьезный аргумент. Вот что, рискните поговорить с ним в открытую. Без обиняков. И учтите, Сашо, нам не нужны «вербанты», люди, работающие за деньги. Это не чистоплюйство, а здравый реализм. В деле, которым мы заняты, необходимы союзники, единомышленники, близкие нам по духу и пониманию задач.

К разговору о Никифорове они больше не возвращались. Очевидно, Испанец считал, что Пеев сам должен принять решение.

«Что я знаю о Форе?», — думал Пеев. «Много и мало. Вместе учились. Откровенны, как братья… В этой давней истории с моей женитьбой Форе был на моей стороне. Все отвернулись, а он остался другом».

Курсантом училища юнкеров Пеев стал не по своей воле. В семье отца —13 детей. Жили бедно, и единственной возможностью получить образование для Сашо было право отца, ветерана турецкой войны, на стипендию для своих мальчиков в военных училищах… Стипендия — вексель, подлежащий отработке. После окончания юнкерского, стипендиаты не имели возможности выбирать полк, долгий срок служили по назначению в провинциальных подразделениях. Подъем — плац — «взвод, напр-рр-ра-во!» — шагистика — отбой. Серая шинель, серая жизнь. Даже жениться нельзя. Чтобы вступить в брак, требовалось свидетельство о доходах в 5 тысяч левов. А у подпоручика армейского в кармане — таракан на аркане, две звездочки на плечах и голодный свет в очах. Так шутили, выпив сливовицы, армейцы — парии пехотные, обреченные на безбрачие. Пеев подделал свидетельство, и Форе был его соучастником. Подпоручику Александру К. Пееву это стоило погонов, отторжения из среды. Коллеги раззнакомились с ним; Форе стал еще ближе.

…Пеев зашел к Никифорову в апартаменты военно-судебного отдела (ВСО), разместившегося в желтом шестиэтажном здании на углу улицы Аксакова. В доме помимо ВСО располагались торговые представительства, конторы коммерсантов. Он был забит людьми, как улей. Пройдя по коридорам, Пеев прикинул, что если Форе согласится, то встречаться удобнее всего будет именно здесь: уйма посетителей и неясно, кто к кому идет. Вот только согласится ли?

Никифоров был занят, пришлось ждать. Адъютант положил на столик перед Пеевым газеты: «Днес», «Слово», «Зора». Очередная статья премьера Филова и его портрет. Лицо благообразное, только улыбка как наклеенная. Улыбка фарисея.

— Генерал просит вас, — сказал адъютант, и Пеев вошел в кабинет, просторный, как зал для танцев.

— Здравствуй, Форе! Я не слишком некстати?

— Ты же знаешь, что я всегда рад тебе! — сказал Никифоров. — Чертов кабинет! Просто балдею в нем. Дела, бумаги, писанина. У меня есть полчаса свободных, не хочешь ли погулять?

Дом был в сотне метров от царского дворца и Борисова сада.

Сели на скамейку; Пеев поднял с земли прутик, постучал по колену.

— Знаешь, Форе, что я вспомнил? Свою женитьбу.

— Да, забавно вышло. И от службы избавился и жену получил. Как там Елисавета?

— Эль? С ней все в порядке… Но и ты был хорош!

Никифоров засмеялся: пример Пеева оказался заразительным. Вскоре и сам Форе проделал такой же трюк со свидетельством и тоже вылетел из армии. В 1910-м. Он и раньше был на грани увольнения: под предводительством Пеева и с группой надежных ребят-социалистов в день освящения Народного театра освистал монарха Фердинанда Саксен-Кобургского. От кары спас дядя, видный генштабист. А еще раньше, на первом курсе юнкерского, сколько суток карцера отсидел за участие в пеевском марксистском кружке!.. Да, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Так говорили латиняне и были правы.

Карьера. Несмотря ни на что, он, Форе, в конечном итоге сделал блестящую карьеру.

Казалось бы, все превосходно: оклад, положение, вес. Но почему неспокойно на душе? Почему рука всякий раз останавливается, не спеша подписать обвинение тем, кто ведет антиправительственную работу в армии? И кто, скажите на милость, заставляет его, надев парадный мундир, идти во дворец, хлопотать за людей, коих он по присяге должен карать, а не миловать? Лукаш подкусывает, зовет розовым. Он бы, пожалуй, и рад подставить ножку, да мешают давние приятельские отношения и родственная связь Форе с Любомиром Лулчевым, первым советником Бориса III.

— Трудно мне, Сашо. Ты и не знаешь, как трудно!

— Что трудно, Форе?

— Недавно получил материалы на офицерский кружок. Совсем мальчишки. Антиправительственная пропаганда среди солдат.

— Что им будет?

— А что может быть? Ты же сам юрист.

— Смертная казнь. Царь конфирмует приговор?

— Я говорил с ним… пока безрезультатно. Немцы давят на правительство. Делиус наглеет, ведет себя как сатрап. Представляешь, Костов из разведки конфиденциально уведомил меня, что люди Делиуса вмонтировали в моем кабинете аппаратуру, подслушивают разговоры. Считается, что я ярый русофил и вдобавок с сомнительным прошлым.

— Форе…

— Что? Что «Форе»?

— У меня серьезный разговор. Послушай, Форе… Я хочу предложить тебе помогать мне. Нам…

…Два с половиной часа говорили они — двое на дорожках Борисова сада. О чем думал Никифоров, слушая Пеева, что вспоминал? Юность, листовки, написанные ими совместно в юнкерском? Молодых офицеров, патриотов Болгарии, обреченных на смерть за слова правды? Рабочих, одетых в шинели, не желающих воевать ни за царя, ни за Гитлера и подыхать во имя чужих прибылей?.. Что вспомнил он, генерал армии его величества Бориса III, председатель высшей военно-судебной инстанции, слушая Александра Пеева и сказав в заключение одно-единственное, словно свинцом налитое слово «согласен», меняющее жизнь, судьбу, будущее…

— Теперь нас стало двое, — сказал Пеев Испанцу.

Испанец пришел, как всегда, вечером. Часа полтора занимались в кабинете по программе шифровки-дешифровки; выпили кофе. На столе лежала книга Алеко Константинова «Бай Ганю». Ей предстояло стать в будущем книгой кода.

— Грустно, — сказал Испанец. — Грустная это штука — расставание. Не так ли, доктор?

— Вы?..

— Да, я скоро уеду. Центр отзывает меня. Кстати, Сашо, вам предстоит познакомиться с Эмилом.

— Кто это?

— Музыкант… Я хотел сказать — радист. Эмил Попов, совладелец радиотехнической мастерской. Через его передатчик будете держать связь с Центром.

— Где мы встретимся и когда?

— Завтра. В кофейне бай Спиро на углу Витоши и Алабина. Скажете ему: «Воздух теплый, прямо пар плывет», он ответит: «Да, денек сегодня боевой».

— Что он за человек, этот Попов?

— Сами увидите. Но, до встречи, Сашо!

…Порция малеби и стакан бозы. Бай Спиро — толстый, неповоротливый, но обслуживать умеет. Да и кофейня у него чистенькая, приятно посидеть. Пеев вытирает лоб, медленно отпивает глоток бозы. Жарковато…

— Ну и погодка, Спиро! Воздух теплый, прямо пар плывет.

Молодой парень за соседним столиком — широкие плечи, лицо красивое, чуть угрюмое — словно нехотя вмешивается в разговор.

— Особенно жарко, если набегаешься, как я. Да, денек сегодня боевой.

— У меня тоже.

Пеев вышел первым, Попов — чуть помедлив. Встретились на Алабина, пошли рядом.

— Я — Попов.

— Знаю. Пока встречаться не будем. Я дам вам знать, когда появится надобность.

Все так, как инструктировал Испанец.

Не прощаясь, разошлись.

Вечером, проверив, нет ли слежки, дважды изменив маршрут и выйдя на улицу Марии-Луизы через пустынные переулки, Пеев пришел к Испанцу.

Последний вечер… Испанец был задумчив и грустен. Предложил:

— Давайте-ка выпьем, доктор, за нас с вами, за хороших людей.

Сам плеснул в бокалы сливовицы. Морщась, неумело проглотил. Долго не мог перевести дух. Пеев смотрел на него: усталое лицо, седина у висков. Не молод… Вот и уходит, обрывается живая связь с Центром, с людьми. В коридоре, после последних разговоров о делах, о технике связи, Испанец, прощаясь, обнял Пеева, прижал к плечу. Сказал сам себе:

— Ну, ну, что за сантименты!

С силой пожал руку.

Больше им не довелось увидеться… Никогда.

3

Ноябрь 1940 года.

Пеев по утрам все чаще настраивал свой приемник «Блаупункт» на РВ-64 и радиостанцию имени Коминтерна. Это было рискованно: по указанию полицейских властей приемники, находившиеся в частном пользовании, опечатали таким образом, чтобы болгары не могли слушать Лондон и Москву. Пеев, сняв свинцовые пломбы и сургучные нашлепки на картонках, ловил позывные Москвы… Сообщали о новом шаге Правительства СССР. Болгарскому правительству — в который раз! — протягивали руку дружбы: предлагали подписать пакт о дружбе и взаимопомощи. В ответ премьер Богдан Филов, по поручению царя, встретился с эмиссарами Гитлера и Риббентропа, и, как расплывчато формулировалось в коммюнике болгарской стороны, делегация «вступила в переговоры о присоединении к Тройственному союзу».

Царь — этот машинист-любитель — на всех парах гнал Болгарию к войне; за его спиной, контролируя повороты реверса и определяя курс, стояли немцы. Глава министерства войны 1 генерал Даскалов совершил ознакомительную поездку в ставку ОКБ2. Министр вернулся в полном восторге: четкость организации штаба, боевые качества вермахта произвели на него неизгладимое впечатление. Делясь наблюдениями с Никифоровым, он утверждал, что в мире нет силы, способной остановить германского солдата. А какая выучка, какая дисциплина! И самоотреченная преданность фюреру и национал-социалистской идее у всех, от новобранца до фельдмаршала!..

О кардинальном повороте в политике свидетельствовало не только это. Были факты более мелкие, но тоже по-своему красноречивые. Однажды утром на бульваре Евлогия Георгиева сменили эмалированные таблички. Проснувшиеся жители узнали, что их удостоили чести проживать на бульваре Адольфа Гитлера.

«Бай Ганю», еще недавно такой новенький, в мягком белом переплете, изрядно поизмялся. Пеев, запершись в кабинете, составлял сообщения Центру. Никифоров что ни день доставлял ценную политическую информацию. По роду работы он присутствовал на заседаниях Высшего военного совета при министре войны, где теперь наряду с обычными вопросами повестки дня (перемещения генералитета, представление к крестам) рассматривались и решались проблемы, связанные с дислокацией войск, методами взаимодействия с германскими частями, прибытие которых в Болгарию ожидалось в ближайшее время.

Через тайники, оборудованные Пеевым в разных концах города, информация Никифорова попадала в мастерскую по ремонту радиоаппаратуры «Эльфа» на улице Константина Стоилова, 18 (владелец — дипломированный инженер Иван Попов, технический руководитель — младший компаньон, брат Ивана, Эмил Попов). Тридцать рабочих мастерской — свидетельство того, что предприятие процветало. Доктор Пеев подписал с «Эльфой» контракт на обслуживание своего «Блаупункта», и Эмил Попов из почтения к солидному клиенту иногда заглядывал к нему на дом: нежный немецкий аппарат нуждался в периодическом осмотре и профилактических ремонтах… Так бывало в экстренных случаях, когда информация, собранная Пеевым через Никифорова, в Союзе офицеров запаса, в беседах с Марковым, ставшим командующим армией, Богданом Филовым, генералами Луковым, Лукашем, полковником Генштаба Стефаном Димитровым, — информация, очень серьезная и достоверная, не могла ждать, отлеживаясь в тайнике. Эмил Попов приходил с чемоданчиком, раскладывал на столе в кабинете инструменты, протирал клеммы спиртом, и Елисавета, не догадывавшаяся еще ни о чем, расплачиваясь, давала старательному мастеру лишние десять левов «на чай». Эмил, подавляя улыбку, брал, кланялся. Двойственность положения его не тяготила, скорее забавляла. Он был старым подпольщиком и привык к самым неожиданным ситуациям.