Цитаты из книг

Я вспоминал прошлые праздники, довоенные, а потом и военные: тогда у меня был дом, родители, брат и сестры. Потом у нас уже не было дома, но мы были вместе. Потом я остался без родных, но вокруг были люди. Сейчас я был так одинок, как, пожалуй, никто на земле. Когда Дефо создавал идеальный образ отшельника - Робинзона Крузо, он все же оставил ему надежду на встречу с людьми, и одна только мысль о возможности близкой встречи поддерживала его и утешала. А мне от людей - когда они приближались ко мне - приходилось прятаться под угрозой смерти. Чтобы выжить, я должен был оставаться один, совершенно один.

Внутри человека много зла и животных инстинктов. Все это выходит наружу, если не встречает на своем пути препятствий.

Через несколько дней, кажется, 5 августа, мне удалось ненадолго вырваться с работы. Идя по Гусиной улице, я случайно стал свидетелем марша через гетто Януша Корчака со своими воспитанниками-сиротами.
В то утро Януш Корчак должен был выполнить приказ о выселении Дома сирот, которым руководил. Детей собирались вывозить одних, у него же была возможность спастись. Он с трудом упросил немцев, чтобы они позволили ему сопровождать детей. Посвятив детям-сиротам долгие годы своей жизни, он хотел остаться с ними, чтобы облегчить им последний путь. Он объяснил сиротам, что их ждет приятное событие — поездка в деревню. Наконец-то они смогут покинуть стены отвратительных душных комнат, чтобы отправиться на луга, поросшие цветами, к источникам, где можно купаться, в леса, где много ягод и грибов. Он велел детям получше одеться, и вот, радостные, нарядные, они выстроились парами во дворе.
Маленькую колонну сопровождал эсэсовец, который, как каждый немец, очень любил детей, а особенно тех, кого собирался отправить на тот свет. Больше всех ему понравился двенадцатилетний мальчик-скрипач с инструментом под мышкой. Немец приказал ему встать впереди колонны и играть. И так они тронулись в путь.
Когда я встретил их на Гусиной улице, дети шли весело, с песней, маленький музыкант им аккомпанировал, Корчак нес на руках двоих — самых младших, они тоже сияли, а Корчак рассказывал им что-то смешное.
Наверное, в газовой камере, когда газ уже сдавил детские гортани, а вместо радости и надежды пришел страх, Старый Доктор из последних сил шептал им:
— Это ничего, дети! Это ничего… — чтобы хоть как-то смягчить страх своих маленьких подопечных перед пересечением черты между жизнью и смертью.

Другие дети пытались взывать к совести прохожих, убеждая:
"Мы в самом деле очень, очень голодные. Мы уже давно ничего не ели. Дайте нам кусочек хлеба или хотя бы картошку или луковицу, чтобы дожить хотя бы до завтрашнего дня".
Но почти ни у кого не было этой одной луковицы, а у тех, у кого она была, - не было сердца.
Война превратила его в камень.

И все же ничто не угнетало нас так сильно, как постоянная, всеподавляющая мысль: мы — узники. Мне кажется, с ней легче было бы смириться, если бы нашу свободу ограничили более осязаемо — например, тюремной камерой. Такой способ изоляции ясно и недвусмысленно определял бы наши отношения с окружающим миром. Там известно, чего ждать: тюрьма — это другая реальность, лишенная даже видимости нормальной жизни, о которой остается только мечтать. Все погружено в тюремный быт — не так, как в гетто, где иллюзорность всего и вся — где бы ты ни был, каждую минуту, на каждом шагу — напоминает об утраченной свободе. Жизнь в гетто выносить было тем труднее, чем больше она походила на обычную.

Судя по голосам, там жила молодая пара. Каждый вечер они начинали с нежностей вроде «песик» и «котик», но этой гармонии уже через четверть часа приходил конец, разговор шел на повышенных тонах, а шкала эпитетов расширялась, распространяясь не только на домашних животных, но и на крупный рогатый скот. Потом, кажется, наступал акт примирения. Голоса на какое-то время стихали, и в финале звучал третий голос — рояля, по клавишам которого молодая жена ударяла, фальшивя, зато с чувством. Но это бренчание длилось недолго. Звук обрывался, и взвинченный женский голос начинал сначала:
— Я не буду больше играть! Ты всегда отворачиваешься, когда я играю...
Далее снова следовала серия из жизни животных.

Самое большое зло на свете — это ложь. Она порождает все дьявольское. Как же морочат нас и все общественное мнение. Нет газеты, которая бы не лгала. Что ни возьми — политику, экономику, историю, социальную или культурную сферу, — везде попирается, фальсифицируется, уродуется и перевирается правда.

Мы охотно ищем вину где угодно, но только не в себе.

Никто не пытается остановить людей. Репродукторы на фонарных столбах молчат. Никто не очищает улицы от грязи. От грязи? От паники? Или от стыда, что по ним бегут, вместо того чтобы их защищать?Никто не вернет городу потерянного им достоинства.

А в конце месяца появилось объявление, которому сначала никто не мог поверить. Оно превосходило все наши самые мрачные предчувствия: в срок с 1 по 5 декабря все евреи должны были обзавестись белыми повязками с пришитой бело-голубой звездой Давида. Имея публичное клеймо, мы должны были выделяться из толпы как «предназначенные на убой». Тем самым перечеркивалось несколько сотен лет движения человечества по пути гуманизма. Это означало возврат к методам темного Средневековья.

Сегодня в этом доме, который сохранился, помещается школа. Я иногда выступаю там перед детьми, и не подозревающими о том, сколько страданий и смертельного страха мне пришлось пережить в этих солнечных школьных классах.

Тот кто сейчас защищает тезис: «Отчизна — плохая или хорошая, но моя», даже не пытаясь над чем-то задуматься, — тот погряз во лжи и делает из нас посмешище.Фрагменты из дневника капитана Вильма Хозенфельда

На это раз я осмелился задать вопрос — он просто вырвался у меня:
— Вы немец?
Он покраснел и чуть ли не крикнул запальчиво, будто я его обидел:
— Да, к сожалению, я немец. Я хорошо знаю, что творилось здесь, в Польше, и мне стыдно за мой народ.

Мне часто случалось идти куда глаза глядят, пока я неожиданно не натыкался на стену. Она внезапно вырастала передо мной, и не было никакого логического объяснения, почему мне нельзя при желании продолжить свой путь. Улица по ту сторону стены становилась для меня невероятно значимой, я не мог без нее обойтись, как без чего-то самого дорогого в жизни, там происходило то, за участие в чем я отдал бы все на свете.

Генрик был прав, не желая вступать в полицию и называя ее бандой бандитов. Там работали в основном молодые люди из обеспеченных семей. Среди них было много наших знакомых, и нас охватывало омерзение, тем большее, чем яснее мы видели, как некогда приличные люди, которым еще недавно подавали руку и относились по-дружески, оскотинивались на глазах. Заражались духом гестапо, так, наверное, следовало бы это назвать. Надевая полицейскую форму и беря палку, они в ту же минуту обращались в зверей. Главнейшей их целью было — налаживать отношения с гестаповцами, прислуживать им, красоваться вместе с ними на улицах, рисоваться знанием немецкого языка и демонстрировать хозяевам жестокость по отношению к евреям.

Ни гильотина французской революции, ни методы, используемые в подвалах русского ГПУ, не могут сравниться с немецкой «виртуозностью» в деле массового уничтожения людей. Но ведь это безумие, это не может быть правдой. Задаешь себе вопрос почему евреи не защищаются? Но многие из. них — большинство — так измучены голодом и нищетой, что не способны ни к какому сопротивлению.Фрагменты из дневника капитана Вильма Хозенфельда

Стоят невинные малые дети, здесь, в польском городе, и там, в немецком, или в другой стране, и все молятся Богу, а через несколько лет, ослепленные ненавистью, пойдут воевать и будут убивать друг друга.Фрагменты из дневника капитана Вильма Хозенфельда

Я вспоминал прошлые праздники, довоенные, а потом и военные: тогда у меня был дом, родители, брат и сестры. Потом у нас уже не было дома, но мы были вместе. Потом я остался без родных, но вокруг были люди. Сейчас я был так одинок, как, пожалуй, никто на земле. Когда Дефо создавал идеальный образ отшельника - Робинзона Крузо, он все же оставил ему надежду на встречу с людьми, и одна только мысль о возможности близкой встречи поддерживала его и утешала. А мне от людей - когда они приближались ко мне - приходилось прятаться под угрозой смерти. Чтобы выжить, я должен был оставаться один, совершенно один.

В кафе на Сенной бывал также один из самых благородных людей, кого мне довелось встретить в жизни, — Януш Корчак. Он писал книги, когда-то дружил с Жеромским и был знаком почти со всеми наиболее интересными участниками Молодой Польши, о которых рассказывал просто и занимательно. Его не считали писателем первого ряда, может быть, потому, что его литературные заслуги относились к довольно специфической области. Он писал исключительно для детей или о детях. Книги Корчака отличало глубокое знание детской психологии, они писались не в целях самовыражения, а были потребностью души прирожденного воспитателя и общественного деятеля. Главным было не то, как он писал, а то, как он жил. Каждую свою минуту и каждый имевшийся у него злотый с первого дня своей профессиональной деятельности Корчак посвящал интересам детей. Эта его позиция оставалась неизменной до самой смерти. Он организовывал дома для сирот, многократно проводил сбор пожертвований для нуждающихся детей, обращался как Старый Доктор к детям по радио, что принесло ему большую популярность, и не только среди детей. Когда гетто уже изолировали от мира, он добровольно пришел в него, хотя мог этого избежать. В гетто он по-прежнему исполнял свою миссию, заменяя отца десяткам еврейских детей-сирот, самых одиноких и обездоленных на свете. Беседуя с ним на Сенной, мы и представить себе не могли, каким прекрасным и полным самопожертвования жестом он закончит свою жизнь.

Он уже давно измерял время музыкальными произведениями, как другие измеряют его часами и днями. Если профессор хотел что-нибудь вспомнить, он всегда начинал так: "Тогда я играл..." - и когда ему удавалось таким образом сориентироваться во времени, он мог позволить своей памяти парить дальше, чтобы вспомнить что-нибудь еще, уже менее существенное или более далекое.

Все становилось только хуже, особенно когда к делу подключились литовцы и украинцы. Эти были столь же продажны, как еврейские полицаи, но на иной манер. Они брали взятки, а после этого сразу убивали тех, от кого получили деньги. Убивали в охотку: ради спорта или удобства в «работе», для практики в стрельбе или просто ради развлечения. Убивали детей на глазах у матерей и забавлялись, видя их отчаяние. Стреляли людям в живот, чтобы наблюдать за их мучениями, или выстраивали свои жертвы в шеренгу и, отойдя на расстояние, бросали в них гранаты, чтобы проверить, кто точнее кидает. Во время каждой войны на поверхность всплывают определенные национальные группы. Слишком трусливые, чтобы бороться в открытую, и слишком ничтожные, чтобы играть какую бы то ни было самостоятельную роль, — зато достаточно растленные, чтобы сделаться платными палачами при одной из воюющих держав.
В этой войне такую роль взяли на себя украинские и литовские фашисты.

Он уже давно измерял время музыкальными произведениями, как другие измеряют его часами и днями. Если профессор хотел что-нибудь вспомнить, он всегда начинал так: "Тогда я играл..." - и когда ему удавалось таким образом сориентироваться во времени, он мог позволить своей памяти парить дальше, чтобы вспомнить что-нибудь еще, уже менее существенное или более далекое.

Пианист

Владислав Шпильман

Это книга воспоминаний известного польского музыканта и композитора Владислава Шпильмана о жизни в оккупированной немцами Варшаве в период с 1939 по 1945 год. Вся семья его — родители, две сестры и брат погибли от рук немецких оккупантов. Автора спасли от смерти — сначала еврейский полицейский, сгонявший обитателей гетто для отправки в Треблинку, потом полька Хелена Левицкая и, к концу войны — капитан немецкой армии Вильм Хозенфельд. Известный кинорежиссер Роман Полански снял фильм по книге...

Все становилось только хуже, особенно когда к делу подключились литовцы и украинцы. Эти были столь же продажны, как еврейские полицаи, но на иной манер. Они брали взятки, а после этого сразу убивали тех, от кого получили деньги. Убивали в охотку: ради спорта или удобства в «работе», для практики в стрельбе или просто ради развлечения. Убивали детей на глазах у матерей и забавлялись, видя их отчаяние. Стреляли людям в живот, чтобы наблюдать за их мучениями, или выстраивали свои жертвы в шеренгу и, отойдя на расстояние, бросали в них гранаты, чтобы проверить, кто точнее кидает. Во время каждой войны на поверхность всплывают определенные национальные группы. Слишком трусливые, чтобы бороться в открытую, и слишком ничтожные, чтобы играть какую бы то ни было самостоятельную роль, — зато достаточно растленные, чтобы сделаться платными палачами при одной из воюющих держав.
В этой войне такую роль взяли на себя украинские и литовские фашисты.

Пианист

Владислав Шпильман

Это книга воспоминаний известного польского музыканта и композитора Владислава Шпильмана о жизни в оккупированной немцами Варшаве в период с 1939 по 1945 год. Вся семья его — родители, две сестры и брат погибли от рук немецких оккупантов. Автора спасли от смерти — сначала еврейский полицейский, сгонявший обитателей гетто для отправки в Треблинку, потом полька Хелена Левицкая и, к концу войны — капитан немецкой армии Вильм Хозенфельд. Известный кинорежиссер Роман Полански снял фильм по книге...

Внутри человека много зла и животных инстинктов. Все это выходит наружу, если не встречает на своем пути препятствий.

Пианист

Владислав Шпильман

Это книга воспоминаний известного польского музыканта и композитора Владислава Шпильмана о жизни в оккупированной немцами Варшаве в период с 1939 по 1945 год. Вся семья его — родители, две сестры и брат погибли от рук немецких оккупантов. Автора спасли от смерти — сначала еврейский полицейский, сгонявший обитателей гетто для отправки в Треблинку, потом полька Хелена Левицкая и, к концу войны — капитан немецкой армии Вильм Хозенфельд. Известный кинорежиссер Роман Полански снял фильм по книге...

Через несколько дней, кажется, 5 августа, мне удалось ненадолго вырваться с работы. Идя по Гусиной улице, я случайно стал свидетелем марша через гетто Януша Корчака со своими воспитанниками-сиротами.
В то утро Януш Корчак должен был выполнить приказ о выселении Дома сирот, которым руководил. Детей собирались вывозить одних, у него же была возможность спастись. Он с трудом упросил немцев, чтобы они позволили ему сопровождать детей. Посвятив детям-сиротам долгие годы своей жизни, он хотел остаться с ними, чтобы облегчить им последний путь. Он объяснил сиротам, что их ждет приятное событие — поездка в деревню. Наконец-то они смогут покинуть стены отвратительных душных комнат, чтобы отправиться на луга, поросшие цветами, к источникам, где можно купаться, в леса, где много ягод и грибов. Он велел детям получше одеться, и вот, радостные, нарядные, они выстроились парами во дворе.
Маленькую колонну сопровождал эсэсовец, который, как каждый немец, очень любил детей, а особенно тех, кого собирался отправить на тот свет. Больше всех ему понравился двенадцатилетний мальчик-скрипач с инструментом под мышкой. Немец приказал ему встать впереди колонны и играть. И так они тронулись в путь.
Когда я встретил их на Гусиной улице, дети шли весело, с песней, маленький музыкант им аккомпанировал, Корчак нес на руках двоих — самых младших, они тоже сияли, а Корчак рассказывал им что-то смешное.
Наверное, в газовой камере, когда газ уже сдавил детские гортани, а вместо радости и надежды пришел страх, Старый Доктор из последних сил шептал им:
— Это ничего, дети! Это ничего… — чтобы хоть как-то смягчить страх своих маленьких подопечных перед пересечением черты между жизнью и смертью.

Пианист

Владислав Шпильман

Это книга воспоминаний известного польского музыканта и композитора Владислава Шпильмана о жизни в оккупированной немцами Варшаве в период с 1939 по 1945 год. Вся семья его — родители, две сестры и брат погибли от рук немецких оккупантов. Автора спасли от смерти — сначала еврейский полицейский, сгонявший обитателей гетто для отправки в Треблинку, потом полька Хелена Левицкая и, к концу войны — капитан немецкой армии Вильм Хозенфельд. Известный кинорежиссер Роман Полански снял фильм по книге...