Послевоенная Германия, приходящая в себя после поражения во второй мировой войне. Еще жива память о временах, когда один доносил на другого, когда во имя победы шли на разрушение и смерть. В годы войны сын был военным сапером, при отступлении он взорвал монастырь, построенный его отцом-архитектором. Сейчас уже его сын занимается востановлением разрушенного. Казалось бы простая история от Генриха Белля, вписанная в привычный ему пейзаж Германии середины прошлого века. Но за простой историей...
Я сразу понял, что это сильный человек и что его поступки определяются отнюдь не теми причинами, которые так важны для всех остальных людей; какая разница, беден он или богат, уродлив или красив, колотила ли его мать в детстве или не колотила. Других людей все эти причины толкают в ту или иную сторону, они начинают либо строить церкви, либо, скажем, убивать женщин, становятся либо хорошими учителями, либо плохими органистами.
Люди отправляются в те места, где прошло их детство, только если им хочется погрустить.
Нет, я не примирился с миром, в котором одно движение руки или одно неправильно понятое слово могут стоить человеку жизни.
Пренебрежение, облеченное в вежливую форму, действует сильнее всего…
При виде нового человека я всегда спрашиваю себя, хотел бы я оказаться в его власти, и знаешь, на свете совсем немного людей, про которых я мог бы сказать: "Да, хотел бы".
Надо быть таким продажным, как я, и таким старым, как я, чтобы знать: есть вещи, которые не продаются; порок перестает быть пороком, если нет добродетели, и ты никогда не поймешь, что такое добродетель, если не будешь знать, что даже шлюхи отказывают некоторым клиентам.
Воспоминания ни в коем случае нельзя размораживать, не то ледяные узоры превратятся в тепловатую грязную водичку; нельзя воскрешать прошлое, нельзя извлекать строгие детские чувства из размякших душ взрослых людей...
Если хочешь чувствовать себя свободным, носи дешевые костюмы.
Что это за люди, которые между завтраком и обедом прокуривают в три раза больше, чем мой дедушка получал в неделю
он казался мне судебным исполнителем бога, который метит дома неисправных должников
... а кто не выносит несправедливости, тот обязательно впутается в политику...
...единственно человеческое, что в ней было, – это сигарета, торчавшая во рту.
Моя мать была хрупкая женщина, из тех, что любят цветы и нарядные занавески, любят петь песни за глаженьем белья, а по вечерам, когда топится печка, рассказывать бесконечные истории.
...я буду смеяться, но они так и не поймут, что я смеюсь не над их остротами, а над ними самими.
Если все будут нравственны, нам не к чему хранить тайны; кому нужна секретность, коли нет вещей, которые следует держать в секрете?
Порядок – это полжизни… не известно только, из чего состоит ее вторая половина.
Все равно как если бы человек удалил себе совесть. Из него не вышло бы даже циника. Человек без огорчений – это уже не человек.
Пренебрежение, облеченное в вежливую форму, действует сильнее всего, подумал Шрелла.
Есть поступки, которые нельзя искупить даже раскаянием.
Сабли надо топтать ногами, мой мальчик, как и все привилегии; привилегии только для того и созданы – это мздоимство; "И правая их рука полна подношений". Ешь то же, что едят все, читай то же, что читают все, носи платье, какое носят все, так ты скорее приблизишься к истине; благородное происхождение обязывает, оно обязывает есть хлеб из опилок, если все остальные едят его, читать ура-патриотическое дерьмо в местных газетках, а не журналы для избранных...
– А что подумают за границей? – Безразлично. Они во всех случаях думают неправильно.