Роман «Плач к Небесам» переносит читателей в Италию в XVIII столетия – эпоху удивительных людей, великих амбиций и страстей. Энн Райс дает возможность проникнуть в совершенно особенный, наполненный музыкой, изысканный и пленительный мир восхитительных оперных певцов-кастратов и постичь то, что скрывается за кажущейся легкостью их жизни и внешней красотой выступлений на сцене. Мало кому известно, какая боль таится в их сердцах, какие страсти бушуют в душах юных любимцев королей и кумиров публики....
Голос для меня был не только божьим даром, но и радостью, и все люди вокруг стали моей отрадой, хотя похоти всегда было в избытке, а вот страсти явно не хватало. Я не могу этого отрицать. Но я живу. Иногда я кажусь сам себе стаканом с водой, попавшим под лучи солнца, когда свет буквально взрывается в нем, так что стакан становится самим светом.
-Да, он был очень одиноким,- подтвердил Гвидо. - Потому что был лучше любого,кто окружал его, а это худший сорт одиночества. Куда бы он ни посмотрел, везде видел зависть и страх.
Прежде всего Гвидо осознал, что не все мальчики-музыканты вокруг него были в раннем детстве оскоплены. Некоторым из них предстояло вырасти в настоящих мужчин, жениться, иметь детей. Но как бы виртуозно ни играли скрипачи, как бы прекрасно ни сочиняли композиторы, никто из них никогда не мог достичь богатства и славы великого певца-кастрата.
«О, это были просто слова, а не поступки. И это тоже пройдет, как все проходит, и завтра будет все по-прежнему, каждый из нас снова окажется в своем собственном аду, и все же я буду более сильным, чем раньше, и более стойким. Потому что это жизнь, ведь так? Это жизнь, и пройдет много лет, таких же, как этот год, потому что так должно быть. Закрой двери, закрой двери, закрой двери! И нож, который привел меня сюда, был лишь острой гранью того, что ждет всех нас».
А еще он испытывал совершенно невыносимое одиночество.
Ему казалось, что собственный голос был его любовником, и этот любовник его бросил.
«Любовь, любовь, ты — моя любовь, и я не один, нет, не один, хотя бы на короткое время».
— Ты будешь петь, или тебя исключат из школы!
— Куда же ты пойдешь?
Вот оно. Куда ты пойдешь? Зачем ты поместил себя в этот дворец, состоящий из пыточных камер, почему ты не уйдешь отсюда? Потому что ты чудовище, а это школа для чудовищ, и если ты уйдешь отсюда, то останешься один, совсем один. Один на один вот с этим!
Не плачь перед этими людьми. Проглоти слезы. Не плачь перед чужаками. Обрати свой плач к небесам. Плачь перед небесами. Перед небесами.
— Я хочу умереть.
«Чем открыть тебе мою боль, лучше умереть».
И тогда он снова услышал голос отца: «Веди себя как мужчина».
Поднимаясь по лестнице в свою комнату, он уже ничего не чувствовал.
... когда женщина исключена из целого царства жизни, да еще призванного имитировать весь мир, неизбежно должна появиться какая-то замена.
Суждено было возникнуть чему-то, способному занять место женственного. Способному стать женственным. И кастраты были не просто певцами, актерами, чем-то аномальным: они являлись замещением самих женщин.
Если нет сердца, если нет мудрости, что такое тогда честь?
Но по мере того как ряды кастратов расширялись, достигшие определенного возраста уходили, а их место занимали новые, Гвидо увидел вскоре, что, хотя ежегодно под ножом оказывались сотни детей, лишь горстка из них обладала действительно прекрасными голосами. Их привозили отовсюду...
«Когда ты решишь стать мужчиной, ты им станешь». Но разве мозг может управлять плотью? Он покачал головой, отвечая сам себе.
— Я не могу судить за тебя, — прошептал кардинал. — Ты когда-то сказал мне, что музыка для тебя — нечто естественное, сотворенное для мира Господом. И ты, при всей своей экзотической красоте, кажешься естественным, как цветы на лозе. И хотя для меня ты — зло, ради тебя я готов на вечные муки. Я сам себя не понимаю.
Как ты думаешь, что значит для меня постоянная мысль о том, что я никогда не смогу дать тебе то, что мог бы дать любой мужик, любой работяга: искру жизни внутри тебя, ребенка, в котором соединились бы мы двое? Ты вольна сейчас сколько угодно говорить, что любишь меня, но как ты можешь быть уверена в том, что не настанет день, когда тебе откроется моя истинная сущность!
И нож, который привел меня сюда, был лишь острой гранью того, что ждет всех нас.
Возможно все, что угодно. А еще точнее: это возможно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.
Только теперь он понял, что на самом деле означает дебют. Это великое приглашение пойти на риск самого ужасного публичного провала, какой только возможен в жизни.
И нигде нет большего покоя и безопасности, чем в могиле.
Он впервые чувствовал себя сильным и несокрушимо спокойным, умиротворенным и теперь вдруг осознал, что из всех жизненных эмоций лишь печаль имеет такую привлекательность.
Почему он позволил себе забыть о том, что предстояло ему, о своей мести? Как он умудрялся жить так, как живут другие, - испытывать голод, жажду, любовную страсть?
Интересно, где тот поворотный пункт, после которого я скорее стал виновником низкого подлога, чем его жертвой? Когда прежнее чувство незащищенности превратилось в ощущение власти?
Рим казался ему не столько городом, сколько идеей.
Ему казалось, что собственный голос был его любовником и этот любовник его бросил.
Настоящее зло в этом мире творят те, у кого нет воображения.
Не плачь перед этими людьми. Проглоти слезы. Не плачь перед чужаками. Обрати свой плач к небесам. Плачь перед небесами. Перед небесами.