Дорис Лессинг получила Нобелевскую премию по литературе с формулировкой: «Повествующей об опыте женщин, со скептицизмом, страстью и провидческой силой подвергшей рассмотрению разделенную цивилизацию». Именно об опыте женщин и о цивилизации, выставляющей барьеры природному началу, пойдет речь в книге «Бабушки». Это четыре истории, каждая из которых не похожа на предыдущую. Новелла, давшая название всей книге, — самая, пожалуй, яркая, искренняя, необычная. Что делать женщине, которая любит сына...
Виктория стала призом, доставшимся ему в супермаркете.
Девочки были отважны, быстро находились, что ответить, и вскоре попытки старожилов зацепить их сошли на нет; они поддерживали друг друга, каждая боролась и за себя, и за подругу. «Они как сестры», — говорили про них, даже: «Они как двойняшки». Светловолосые, с одинаковыми блестящими хвостиками, голубоглазые, проворные, как рыбки, но если присмотреться повнимательнее — не такие уж и похожие. Лилиан — или Лил — была худой, но мускулистой, с нежными чертами лица, а Розанна — или Роз — покрепче, и в то время как Лил смотрела на мир исключительно сурово, Роз во всем видела повод посмеяться. Но все равно все предпочитали думать и говорить, что они как «сестры», «наверное, двойняшки»; людям нравится искать сходство там, где его, скорее всего, и нет.
Однажды в магазин вошел не кто иной, как Томас Стэйвни, и опять Виктории на миг показалось, что перед ней Эдвард. Она наблюдала за ним, пока он непринужденно бродил по магазину, все тут было ему знакомо: он брал диски, ставил их обратно и, наконец, купил видеозапись концерта из Гамбии. Потом он предстал перед ней и сказал: «Тебя зовут Виктория». — «А тебя — Томас», — остроумно ответила она. Он рассматривал ее внимательно, но это не было неприятно: естественно, он удивлен, и она понимала, что ему вспоминается. Она улыбалась, давая ему время сделать выводы.
Однажды она увидела на улице Томаса. Он почти не изменился. С ним была чернокожая девушка, они шли, взяв друг друга под руку, и смеялись. Виктория сказала себе: а раньше на ее месте была я. Если бы она вообще думала тогда о Томасе, то поняла бы, что он и впредь будет с черными. «Черный — мой любимый цвет», — шутил он. Она вспомнила, как однажды он достал ее снимок, сделанный вторым фотографом — она стояла голая, в эротичной позе, с надутыми губками, — и сказал: «Ну, Виктория, встань так же и для меня». Она отказалась, оскорбилась. Она не такая. Может, та, что с ним, такая?.. Девушка была элегантна, не то что Виктория сейчас, она теперь за собой не особо следила.
Диксон был черным, как вакса, как клавиши пианино. Еще много поколений назад гены его семейного древа приспособили его к жизни под солнцем африканских тропиков. Диксон легко потел. Иногда пот капал с него, как слюна с языка перегревшегося пса. Он рычал и дрался; в группе он доставлял много неприятностей няне, буянил, доводил других детей до слез. Мэри очаровывала его и могла успокоить, но это не удавалось никому другому, в особенности самой Виктории, которая зачастую после очередного скандала Диксона с покусами плакала от усталости. Бесси его обожала, звала его своим адским чертенком, своим ангелком из ада, и иногда мальчишка сидел у нее на руках, но нечасто. К этому времени Диксон уже знал, что он слишком буйный, невозможный, что от него у всех болит голова, но от этого он стал только хуже, ужаснее, поскольку научился бросать вызов: «Это почему я невозможный?! Почему от меня болит голова? Почемупочемупочему? Нет, я не такой, не такой», — и колотил при этом руками и ногами, а потом с рыданиями падал на пол.
В сумерках улицы запахли пряностями и специями: он нечаянно забрел в малайский квартал. Джеймс воображал себе Кейптаун как огромное приветливое, однородное место, а не как скопление разнообразных наций и житейских укладов. Для него город на мысе Доброй Надежды стал воплощенным олицетворением мечты. Он взял булочку с лотка негра-разносчика и начал задумчиво жевать ее под возмущенные крики торговца, который, по-видимому, требовал денег. Джеймс сообразил, что к нему обращаются на африкаанс, и протянул пачку денег.
Девочка зарыдала. Это было даже хуже ведьминских глаз. Сколько она себя помнила, даже до маминой смерти, это самое: «Что мне, что нам, что мне с тобой делать, Виктория?» звучало рефреном и днем и ночью. Она так часто мешала маме с ее дядями. Мешала и когда мать хотела выйти на работу, но не знала, что делать с ней, со своей дочерью Викторией. Ну и она знала, что тетя Мэрион тоже не особо мечтала о ней заботиться, хотя и была исключительно добра.
Мальчишеская красота – дело непростое. Девчонки – да, с их манящими яйцеклетками, матери всех людей, это понятно, они обязаны быть красивыми, они почти все красивы, даже если всего на год или на день. Но мальчишки – почему? Зачем? Но на определенное время, очень небольшой промежуток, лет в шестнадцать, семнадцать, вокруг них появляется некая поэтическая аура. Они становятся подобны молодым богам. Они, эти существа, кажущиеся пришельцами из других миров, порой завораживая и родственников, и друзей. Хотя они сами зачастую этого даже не осознают, для самих себя они – как неудачно запакованные свертки, которые сами подростки пытаются удержать, ничего не рассыпав…