В высшую лигу современной литературы Кейт Аткинсон попала с первой же попытки: ее дебютный роман «Музей моих тайн» получил престижную Уитбредовскую премию, обойдя «Прощальный вздох мавра» Салмана Рушди, а цикл романов о частном детективе Джексоне Броуди, успевший полюбиться и российскому читателю («Преступления прошлого», «Поворот к лучшему», «Ждать ли добрых вестей?», «Чуть свет, с собакою вдвоем»), Стивен Кинг окрестил «главным детективным проектом десятилетия». «Произведя революцию в жанре...
Иногда Джульетте казалось, что в ней есть какой-то непоправимый изъян. Трещина в золотой чаше – невидимая глазу, но единожды узнав о ней, уже не забудешь.
Смерть ужасна и потому нуждается в приукрашивании.
Все на свете взаимосвязано - огромная сеть, что простирается через время, через историю.
«Не путайте национализм с патриотизмом, – предостерег Перри Джульетту. – Национализм – первый шаг на пути к фашизму».
Джульетта и Хартли давно уже перестали притворяться, что вежливы друг с другом. Когда не нужно удерживаться от хамства, прямо-таки отдыхаешь душой.
Почти все, что касалось секса, по-прежнему оставалось для Джульетты загадкой. Ее éducation sexuelle (почему-то ей проще было думать на эту тему французскими словами) пестрела прискорбными лакунами. В школе на уроках домоводства они чертили схемы домашнего водопровода и канализации. Это был совершенно бесполезный предмет. Их учили, как сервировать чайный поднос, чем кормить лежачего больного, на что обращать внимание при покупке мяса («жир должен образовывать мраморные прожилки»). Насколько полезнее были бы эти уроки, если бы на них рассказывали о сексе!
Евреи были там и сям, повсюду. Это звучало так глупо, что казалось намеренным абсурдом, вроде детского стишка-перевертыша. Как удобно, должно быть, иметь козла отпущения, чтобы свалить на него все грехи мира. («К несчастью, первыми кандидатами обычно оказываются женщины и евреи».)
Это признак хорошего агента: невозможно понять, на чьей он стороне
Иногда приходится жить маленькими шажками.
Почему же вечно самка человека убирает за самцом? — подумала Джульетта. Наверняка Иисус, выйдя из гробницы, сказал своей матери: "Может, приберёшься там немножко?"
– Вы любите живопись? – внезапно спросил он, и она растерялась:
– Живопись?
Что он имеет в виду? В школе ее взяла под крыло учительница рисования, энтузиастка своего дела, мисс Джайлс. («У тебя хороший глаз», – сказала ей мисс Джайлс. «У меня их два», – подумала тогда Джульетта.) До смерти матери Джульетта часто бывала в Национальной галерее. Она не любила Фрагонара и Ватто и всю эту миленькую дребедень, от которой любому приличному санкюлоту захочется отрубить кому-нибудь голову. То же относилось к Гейнсборо и его богатым аристократам, самодовольно позирующим на фоне принадлежащих им роскошных далей. И Рембрандт. Рембрандта она особенно не любила. Что такого замечательного в безобразном старике, который постоянно рисует сам себя?
Может, она на самом деле не любит живопись. Точнее, у нее на этот счет своеобразные взгляды.
– Конечно я люблю живопись, – сказала она. – Разве бывают люди, которые ее не любят?
– Вы не поверите. А кто ваши любимые художники?
– Рембрандт. – Она прижала руку к сердцу, изображая страстную любовь.
Она любила Вермеера, но не собиралась откровенничать об этом с незнакомцем.
Не будь эта женщина бешеной антисемиткой и обожательницей Гитлера, Джульетта могла бы с ней поладить. («Это весьма изрядные камни преткновения», – заметил Перри.)