Никто не произносит слова «карантин», но Мэй смотрит его в словаре. От итальянского quaranta giorni, сорок дней. Сорок дней — именно столько корабли не могли войти в порт Венеции, считалось, этого времени хватит, чтобы болезнь изжила себя.
Доброта – в умении промолчать. Любовь – в желании скрыть следы.
Невозможно, невыносимо передать, каково это – утратить смысл жизни.
Некоторые истории нельзя передать иначе как банальной, старой как мир фразой: разбитое сердце.
Так страшно осознавать неумолимую истину – нельзя проникнуть в чужое сознание, даже рассудок родной сестры оказывается за семью печатями.
Будущее сокрыто во мраке, где мы блуждаем на ощупь, не подозревая, что ждет впереди.
«Горе – тоже стресс», – говорит она по телефону из Сан-Франциско. «Как и возраст», – упрямо отвечает профессор. Все живые существа обречены на угасание.
Иногда за нечаянным проблеском радости следует самая темная полоса.
Бен подогревает бутылочку, попутно размышляя о своем сне, и мало-помалу начинает верить – да, он никогда не скажет об этом вслух, но вдруг, вдруг, подобно коллективному бессознательному или экстрасенсорике, – вдруг в снах ему действительно открывается будущее?
— В общем, во сне мы зачастую не осознаем, что спим. Так?
— Так.
— А значит, мы и сейчас можем спать, просто не осознавая этого.
В Викторианскую эпоху люди страшно боялись, что их примут за мертвых и похоронят заживо. В Санта-Лоре происходит наоборот – людей, неподвижно лежащих на койках, ошибочно принимают за живых.
Им всего восемнадцать, но прошлого больше не существует. А будущее похоже на тень, мелькнувшую в полдень.