Художник, – думал он с беспощадной похмельной ясностью, – должен быть не исполнительным, а вдохновенным. Вот тогда его рукой отворяются небеса.
...иногда обняться – единственный способ поговорить.
Но когда приходишь окончательно и взаправду, компания тебе не нужна. Любовь – одинокое дело, с друзьями её не разделишь.
С настоящей любовью так часто бывает – сперва наполнишься светом, потеряешь себя, превратишься в иное, и только потом своей самой последней тенью запоздало поймёшь, что смогла полюбить.
"Очень мало" – всяко больше, чем "совсем ничего".
Нет ничего слаще пробуждения, когда оно – возвращение к себе.
Сигарета – это такая смешная специальная штука, чтобы люди играли в драконов, изрыгая если не пламя, то дым.
Если уж всё равно боятся, пусть лучше тебя, чем друг друга, полиции и заболеть. В конце концов, ты, с человеческой точки зрения, чудо. Лучше страшные чудеса, чем вообще никаких.
Когда становишься по-настоящему психом, сразу пропадает желание вести себя, как псих.
Просто я люблю влезать в чужие шкуры и роли, хозяйничать на чужой территории. И когда удаётся что-то такое – посидеть на входе в форме охранника, оформить витрину, покатать детей на рождественском поезде, постоять за ярмарочным прилавком и продать четырнадцать керамических ангелов, пока хозяйка обедает, или вот, как сейчас приготовить кофе за стойкой – я чувствую, что по-настоящему жив.
Страдания вообще крайне редко помогают стать лучше.
...во тьме всё живое сияет, хочет оно того, или нет.
В жизни чего только не случается, в том числе, чудеса. Изредка, когда по-настоящему надо, иначе край.
Если я ничего не путаю, в какой-то игре есть правило, что самая старшая карта – джокер. Бьёт что угодно, включая козырный туз. И в жизни примерно так же устроено. Только «джокер» – не карта, а невозможный поступок. Лично для тебя невозможный. Не обязательно трудный, или опасный. Можно просто абсурдный. Такой, которого от себя уж точно не ждёшь. Иногда этот джокер бьёт не только тузы, но и заключённые в помрачении договоры. Не дожидаясь решений суда.
Я устал, как господь на три миллиарда сто тысяч девятьсот восемнадцатый день творения, когда начал догадываться, что выходит какая-то херота.
Только помогите подняться. И приготовьтесь к худшей прогулке в жизни. Вас ждёт весёлая ролевая игра по мотивам древнего мифа. Я буду камень, а вы – Сизиф.
- Если нет выбора, выбирай верить, что выбор есть, просто ты по дурости его не видишь; тем более, это и правда так.
Дразнили горожан, вещая звучными дикторскими голосами из телевизоров и приёмников, а то и просто распахнутых форточек, люков и печных труб: "Внимание, поднимается чёрный ветер, всем приготовиться к плановой трансформации, протрите очки, уберите режущие предметы и успокойте ваших собак. "
Сколько себя помню, не мог понять, зачем жить плохо, когда можно жить хорошо.
А, вот, например, специальные дома для войны...
- Дома для войны?!
- Да. Я тогда ужасно любил оружие, любимые игрушки - деревянный меч и водяной пистолет. Но при этом смотрел со взрослыми кино про войну, и мне очень не нравилось, что всё вокруг разрушается, и убивают безоружных людей, которым неинтересно, они не соглашались в это играть. Поэтому я придумал, что должен быть специальный дом, в котором всегда война. Кто хочет пострелять и мечом порубиться, идёт в этот дом и воюет. А когда надоест, уходит оттуда, и всё.
Разговоры, любовь моей жизни, нужны только чтобы занять делом ум, пока между собеседниками происходит то, с чем никакой ум не справится. Хуже нелинейности времени, точно тебе говорю.
Тони Куртейн, увлечённо рассуждавший о сходстве социальных сетей Другой Стороны с короткой эпохой Бесцеремонных Видений в начале Третьей Империи, когда у горожан вошло в моду намеренно сниться другим, включая незаинтересованных в тебе незнакомцев, и люди так осточертели друг другу, что чуть не дошло до гражданской войны.
Так теперь есть, и это очень красиво, - думает Стефан. - Наше старое хрупкое счастье, наша новая вечная боль. И хорошо, что вечная. Бывают такие раны, которым нельзя затягиваться, потому что только из них хреначит на наши глупые твёрдые тротуары и головы невыносимый, целительный, воскрешающий свет.
И вот прямо сейчас, пока им с городом так отлично вдвоём гуляется, что «счастье» - даже не состояние, а воздух, который можно просто вдыхать, чтобы заполнил тебя и город, вас обоих до самых краёв, можно позволить себе осознать потерю, как рану, прореху в пространстве, которую ничем не заполнить. И согласиться с этой прорехой, позволить ей быть - просто из уважения к правде. Так есть.
Что Стефан точно умеет, так это объяснить себе, почему любая потеря, на самом деле, приобретение, поражение - тщательно замаскированная победа, а «мне трындец» - это просто такая неочевидная форма «моя взяла». Не то чтобы он себе верил, но настроение от такой постановки вопроса сразу же поднимается, это факт.