Октябрь в приморском городе всегда тёплый, и это здорово. После короткого дождика зеленые листья орехов и абрикосов чуть дрожат, ловя на себе щедрые солнечные лучи. Свет просачивается сквозь густую крону деревьев и разбрасывает по траве бледные пятна. И как можно учиться в такое время?
Славка давно заметила, что имена могут сыграть глупую шутку со своими владельцами.
Каждая фотография - кусочек жизни, маленькая повесть, не законченная и потому притягательная.
Наверное, монстры есть у всех, но только не все об этом знают, кто-то борется против своих чудовищ, а кто-то сдаётся без боя.
Даже если ты не можешь увидеть собственных чудовищ,это не значит,что их нет.
А что она, Славка, может сделать? Как его пожалеет? Она и жалеть-то не умеет. Только ругаться и орать.
Тут пришла мать и все испортила.
- Опять сидишь в Интернете! У тебя хоть какие-то интересы есть еще, кроме компьютера? Посуду не мыли, крошки не вытирали. Что то за безобразие? Алекс обедал? Ну что смотришь? Иди возьми к меня пакеты с продуктами.
Ведь для фотографа главное - поймать миг, запечатлеть настроение, уловить еле слышную мелодию обычной жизни.
Мама дома - это так неудобно, просто головняк какой-то.
«Интернетик-Интернет, лучше в мире точно нет».
Жизнь-пестрый калейдоскоп,до того яркий и необыкновенный,что хочется удержать
картинки,потрогать руками,сохранить надолго.
– Я не собираюсь присоединяться ни к повстанцам, ни к нелегалам. Я сам за себя и за Таис. Любовь и ненависть, злость и доброта – всё находится у нас здесь. – Он похлопал себя по груди. – Всё находится в нашем сердце. Но я желаю сам выбирать, как мне поступать. Возможно, я ошибусь, но это будет моя ошибка. Я хочу иметь право на ошибки. Но я не хочу подчиняться кем-то придуманным программам, даже если эти программы будут казаться хорошими. Потому что я не робот.
– Кто-то ненавидит, а кто-то любит. Я умею и то и другое, – с лёгким презрением протянула Таис. – Я ненавижу роботов, и я люблю друзей. Это просто. Не обязательно выбирать что-то одно.
Таис не могла до конца разобраться во многом, но одно было ясно – люди погибли потому, что разучились любить. Утратили семьи и детей. Перестали заботиться о близких. Каждый стал сам по себе, и умер каждый тоже сам по себе.
А те, кто умел любить, – те и уцелели. Даже если их близкие давно погибли, любовь всё равно жила в их сердцах и всё равно сохраняла от вируса.
– Не всегда люди бывают плохими и не все превращаются в монстров. Иногда люди остаются людьми. Всё, что нужно для этого, – всё у нас уже есть. Всё находится в нас.
– А если с Таис что-то случится? – спросила мама Надя. Голос её прозвучал устало и тихо, и сквозила в нём пронзительная безнадёжность.
– Тогда и я не буду жить, – не дрогнув, ответил Фёдор. – Потому что какой смысл жить без любимого человека?
– Не всякая правда является истиной.
Может, робот Женя и права? Может, люди действительно утратили право на свободу, на жизнь, на планету? Просто потому, что не смогли справиться с собственными вирусами жадности, злости, лени и глупости?
– Зачем тебе быть настоящим человеком? У тебя масса возможностей. Тебе не надо есть, спать. Ты всё умеешь, всё знаешь. Ты быстро выздоравливаешь. Ты, можно сказать, свободен, – сказала она Вару. – Люди очень несовершенны. Они бывают злыми, глупыми, дурными. Дети у людей – так вообще беда какая-то. Капризные, медленные, всегда делают какие-то глупости. Пока из ребёнка вырастет нормальный человек – пройдёт несколько лет. Наши родители потому и отказались от нас там, на станции, передали на воспитание роботам. А себе тут, на Земле, сделали совершенных детей-роботов, с которыми нет проблем.
– Люди всегда ценнее роботов. Они настоящие, – решительно заявил Вар и упёр в бока сжатые кулаки. – Люди умеют творить и любить. Так говорил мой отец-профессор. Люди могут развиваться и меняться. А роботы всегда выполняют программы. У меня в программе заложено любить вас, я по-другому не могу. А вы можете выбирать.
Глядя на лысую голову Дианы, Эмма не испытывала ни восторга, ни умиления. Малышку нельзя было назвать даже хорошенькой – толстощёкая и краснокожая. Но как можно предать её? Как можно предать Макса, Еву и ещё несколько малышей и отдать их роботам на усыпление?
Вот о чём думала Эмма, пока сидела на полу рядом с детьми. Может, любовь – это не только поцелуи и объятия? Может, это готовность выполнять свои обязательства, чего бы это ни стоило?
Эмма понимала, что должна заботиться о детях, что это её собственный приоритет. Колька прав, она – штурман станции, и она не оставит детей.
– Ты ведь меня любишь, да? Ты не превратился во фрика, значит, ты меня любишь. Как это – любить? Что ты чувствуешь?
– Я никогда об этом особенно не задумывался. Помнишь, как я показывал сегодня Максу нашу станцию? И как беспилотники кружились вокруг его вездеходика? Вот так и мои мысли всегда возвращаются к тебе. Я всегда думаю о тебе, хочу быть рядом с тобой, видеть тебя. Мне нравятся твои волосы, твои глаза. И то, как ты хмуришься и пощипываешь нижнюю губу, когда думаешь. И нравится, когда ты злишься и резко откидываешь назад волосы. Можно это назвать любовью, как думаешь?
Эмма пожала плечами:
– Не знаю. Наверное, да. Тогда мне тоже нравится быть рядом с тобой и нравится, когда ты мне помогаешь. Да и доверяю я только тебе одному.
– И? – Колька выжидательно уставился на неё чёрными пронзительными глазами, слегка сощурился, ожидая продолжения.
– Хочешь услышать от меня, что я тоже тебя люблю? Но я не знаю, Коль. Я действительно не знаю, что со мной происходит.
На какой-то миг Колька показался красивым и мужественным – Эмма словно заново увидела его, словно только что открыла для себя. Ловкий, быстрый, весёлый и временами злой. А также добрый, помогающий, поддерживающий. Колька всегда был рядом в эти тяжёлые, трудные дни. Знал её самые страшные секреты, самые тайные слабости и никому ничего не рассказывал. Даже с ней самой об этом не говорил.
Он принимал её такой, какая есть. Вместе с теми переменами, что происходили в ней каждый день. Возможно, это и есть настоящая любовь. Возможно, поэтому Колька оставался человеком, и вирус ничего не мог с ним поделать.
И Эмма, глядя, как Колючий влезает в скафандр, вдруг ощутила горячую благодарность к этому парню. Они действительно сблизились, и он действительно стал слишком много значить для неё. Возможно, это и не любовь, но тогда что? Привязанность? Симпатия? Дружба?
– А начинается это со злости. Сначала приходит страшная злость, и хочется кусать и рвать. Хочется убивать всех, кто рядом с тобой. После начинается тошнота.
Колька говорил медленно, тихо и чётко, не отрывая взора от братца. Второй мальчишка, не такой наглый и шустрый, замер, сморщился и попятился.
– Тебя начинает тошнить, – продолжал Колька. – Но ты всё равно желаешь убивать. Тебя рвёт, у тебя жар, тебя ломает. Всё тело ломает. Приходит сильная боль, но никто не может дать тебе обезболивающее, потому что никто не может к тебе приблизиться. Ты убиваешь всех, кто рядом с тобой. Ты превратился во фрика. Ты забыл своих родных, забыл своё имя, забыл свою историю. Теперь ты – зверь. Ты хочешь этого?
Все дети станции связаны единой нитью, единой судьбой. Единой любовью, если можно так сказать. Они все разные: резкие и злые, слабые и наивные, смелые и находчивые. Но все они сильны одним – тесной связкой. Когда можно быть уверенной, что твой товарищ непременно придёт тебе на помощь, даже если совсем недавно ругался с тобой и называл дурой.
– У нас, Колька, целая толпа детей без родителей. Они даже не сироты эти дети. Они вообще ничьи. У них никого нет, кроме тех самых роботов, которых ты желаешь отключить. Во всём этом проклятом мире эти дети нужны только роботам! Ты понимаешь? Мы нужны только Моагу-Мартину и больше никому!
– Только не надо этого пафоса, Эм. Мы нужны сами себе. Точка. Лично я не нуждаюсь в сочувствии лона или дона-двенадцатого. Я сам люблю себя, я есть сам у себя. У меня есть ты, есть Сонька, и о вас я сумею позаботиться, вот увидишь. Сумею сварить еду, сумею убраться в комнате, достать продуктов и надавать по мозгам тому, кто вас обидит.