Любовь не меняет, любовь окрыляет и открывает. Человеку — что-то новое в себе. Человека — для других. Любовь учит жить со страстью первооткрывателя, с сердечным рвением и любопытством. Она убивает скуку бытия и рисует новые грани привычных взглядов.
Мужское влечение начинается с древнего и примитивного инстинкта оказаться внутри женщины.
— Вспомнила. Про коньяк. Вернее, про машину. Домой на такси поедешь, а завтра я к тебе приеду и машину пригоню.
— Да ни за что на свете. Я тебе машину не доверю, ты у нас право-лево путаешь. Сама угробишься и машину мне угробишь.
— Сынок, знаешь, что! — внушительно произнесла мать.
— Что?
— Главное, хер с хреном не путать, а право-лево можно!
— Я тебя поняла, сынок, — тихо сказала она, а потом громко и цветисто выругалась. Да так, что Вадим поперхнулся воздухом.
— Мама, ну что ты так ругаешься. Где твоя врожденная интеллигентность?
— Я ее, пожалуй, тоже в шкаф повешу, а то столько дерьма вокруг, боюсь, замарается!
— Вот свой ребенок появится — все поймешь. Тогда ты и мать поймешь, и отца, когда за каждый чих своего чада любимого трястись будешь.
Пока чувства бьют по сердцу хлыстом или простреливают пулей — живешь. Как перестанешь что-то чувствовать — считай, умер.
Бывают люди незаметные. Бывают люди, которые умеют вести себя незаметно. Шамрай ни к первым, ни ко вторым не относился. Даже если стараться будет, тихо не получится, энергетика у него бешеная, весь кипучий он, горячий.
Их время не измерялось днями календарными, часами и секундами, оно измерялось касаниями — жадными по горячей обнаженной коже, словами — громкими и до шепота, поцелуями — долгими, до искусанных губ. Матушка-природа не ошибается, все у нее правильно. Она не зря влюбленных слепыми делает: пока будешь по сторонам смотреть, думать да оглядываться, счастье свое потеряешь.
Клал я на всех… свое вето.
-- ...Вы голодные?
— Нет, — отвечаем в голос.
— Хорошо. Тогда есть не будем, будем закусывать.
— Вадим, ну где твоя врожденная интеллигентность? Ну что это такое? Что за выражения?
— Моя чего-чего? [...]
— Воспитанность твоя, говорю!
— В шкафу дома висит. Стараюсь пореже ее надевать, а то столько дерьма вокруг, боюсь, замарается.
— Что с ногой?
— Мозоль натерла. Думала, затусим сегодня в клубе, а тут вон беда какая.
— Мозоль? — удивилась Чарушина. — Ты еле ходишь!
— Вот так вот натерла! На всю ногу!
— Ну да, это ж моя Казакова: пить так пить, гулять так гулять, а если мозоль, то на всю ногу.
Обидно, когда больно, когда задевает. А когда не больно и не задевает — уже совсем не обидно.
— А когда ты меня полюбил?
— Чего?
— Когда ты понял, что любишь меня?
— Не скажу.
— Скажи.
— Не скажу.
— Ну пожалуйста.
— Если я скажу, ты отстанешь?
— Конечно.
— Когда сердце застучало, тогда и понял.
— А когда застучало?
— Когда полюбил...
...наша жизнь целиком состоит из банальностей. Просто у каждого они свои. Свое счастье, свое несчастье, свои банальности...
— ... говори, как ты жил без меня два года!
[...]
— Как жил… — задумчиво повторил он и вздохнул. — Пусто. И не страшно.
— Как это?
[...]
— Вот так. Когда ничего не страшно, это намного хуже, чем если скучаешь… чем когда крышу рвет от боли и тоски. Потому что, Юленька, не страшно — только мертвым.
Дыхание странно застряло в горле, скомкалось. Юля сглотнула и спросила шепотом:
— А у тебя срывало крышу?
— М-мм, — кивнул.
[...]
— А хотел вернуться? — задала другой вопрос, но так же очень ее интересующий.
— М-мм… — снова кивнул.
[...]
— Как удержался?
Помедлил с ответом.
— Разгромил свою квартиру.
— Как разгромил?..
— Молча. Разобрал мебель на щепки и сложил горкой. Все разнес и успокоился.
Юлька довольно улыбнулась.
— Я легко это представляю. И посуду разбил?
— Всю.
— Вот это ты скуча-а-ал… — с восторгом протянула она и почему-то поверила ему.
— Разве можно так любить? — вдруг спросил Вуич, когда Юля вышла из кухни. Денис поднял на друга серые глаза. Уставился, словно непонимающе. Тогда Лёня продолжил: — Я вот этот твой взгляд уже много лет наблюдаю. С того самого вечера, как мы с Очаровашкой в карты резались на Поселковой. Она еще была в такой красной кофте до колен. В такой чудной красной кофте… — протянул он последние слова и тяжело выдохнул, будто выпустил остатки напряжения.
Денис с задумчивым видом изучал лицо друга, заглядывал в глаза, искал корень вопроса. Он не улыбался, но губы его расслабленно чуть растянулись.
— А как еще любить? Вполсилы, что ли? Как еще любить, Лёня?
Вуич сказал как-то нерешительно, с сомнением:
— Нужна же мера.
— В чем? — сразу резанул Денис. — В чувствах?
— И в чувствах в том числе, — подтвердил Лёня, но глаза его зеленые говорили, что сам он в этом не так уж уверен.
— Там, где есть мера, Лёня, чувств уже нет.
— Вот она — правда жизни. Кому-то жрать нечего, а кому-то — некогда.
— ...Ты только о сексе и думаешь.
— Нет, когда я смотрю на тебя, то думаю исключительно лишь о том, что мне нужно перегнать в швейцарский банк сорок миллионов долларов, — с легкой издевкой произнес он, медленно шагая за ней в гостиную.
Поневоле задумаешься, отчего так поздно приходит к людям понимание. Почему осознание и просветление наступает, только если рядом мелькнет смерть.
— Ты семья. Он тебя бережет. И я, точно так же, как и он, берегу свое нутро — свою семью.
— А я к чему отношусь — в твоем случае? — тихо спросила, почти шепотом. И дыхание затаила для самой себя незаметно.
Денис пригнулся к ней и сказал на ухо вполголоса, будто боялся, что кто-то еще услышит:
— Ты мое сердце, тебя я берегу особенно.
— Бабы дуры не потому что дуры, а потому что — бабы, — сказал он и вышел из кухни.
— О чем призадумался? — спросила тётка, застав на лице Дениса отстраненное выражение.
— О том, что, наверное, Танька уже пожарила котлеты. Есть хочу.
Рая снова рассмеялась — ее пышная грудь всколыхнулась, светлые кудри на плечах подскочили.
— Вот все вы мужики такие. Мы о большом и светлом…
— …а мы о насущном, — закончил Денис, усмехнувшись. — Не могу я, Рая, о большом и светлом на голодный желудок думать.
Даже самая кошмарная ночь когда-нибудь кончается и наступает утро. Закон природы.
Одинаковых поцелуев не бывает. Они все разные. Все неповторимые. Каждое мгновение.