Я боялась стольких идиотских вещей в своей жизни. Получить двойку или не вписаться в коллектив. Господи, я боялась даже тебя. И всё это было впустую. Ничто из этого не имеет значения теперь, когда случилось реально страшное дерьмо.
Но прогресс всегда опасен, разве не так? Чаще всего стены не разбирали по кирпичику. Кому-нибудь приходилось проламываться сквозь них.
После надежды разочарование бывает смертельным.
Чтобы хорошо врать, нужно самому в какой-то мере поверить в свою ложь.
Может быть, я, хоть и понимал толк в махинациях, до сих пор недооценивал способность людей обманывать самих себя, когда им выгодно.
Когда растешь в приютах, привыкаешь засыпать, какой бы шум вокруг ни стоял.
В хорошей лжи всегда есть доля правды, а я знал, каково это – быть маленьким, запуганным и знать, что спасения нет.
Люди всегда кажутся красивее всего, когда знаешь, что никогда больше их не увидишь.
– Как это можно есть? – спросил я, когда Рен вытащила из костра обугленную зефирину.
– А мне так нравится, – сказала она, счищая с пальцев липкую массу. – О вкусах не спорят.
– Я и не собирался.
– Вот и хорошо, потому что я считаю так: способность принимать человека со всеми его странностями – основа любых хороших отношений. Я, представь себе, верю в безусловную любовь.
Безусловную? Это хорошо, если только такое вообще бывает на свете. Может, и бывает, кто знает.
Но если я что-то усвоил в жизни, так это то, что люди плохо умеют хранить секреты: рано или поздно все обнаруживается. Все можно узнать, надо только смотреть повнимательнее и подольше. Понемногу, пока мы смотрели
Я всегда понимал, каково жить без денег: когда растешь в бедности, это въедается в тебя до мозга костей. А по этим вещам, которые Лекс совала мне для примерки, по этой рубашке из тонкого хлопка я начинал смутно представлять, какой бывает жизнь, когда деньги есть. Оказывается, легко держаться прямо и уверенно занимать место в пространстве, когда на тебе все чистое, мягкое и дорогое.
– Он видел во мне все самое худшее, и это его пока не оттолкнуло.