Явное заблуждение — вера, будто вообще хоть что-то можно изменить.
Леся знает, что научная объективность — это миф. Она читала про месть и кражи, про то, как одни ученые воровали доказательства у других, про великих палеонтологов, которые подкупали рабочих конкурента и пытались уничтожить чужую репутацию. Она знает, что страсть к науке подобна любой другой страсти. И все же она хотела бы, чтобы научная объективность существовала и чтобы у нее была хоть капля этой объективности.
Главный вопрос тут: хочет ли Леся, чтобы человечество выжило, или ей все равно? Ответа она сама не знает. Динозавры вымерли, но это был не конец света. В моменты уныния — как сейчас, например, — она чувствует, что и людям недолго осталось. Природа что-нибудь придумает на замену.
Жить по совести. Его учили, что это единственная желанная цель. Теперь, когда он больше не верит, что это возможно, почему же он все равно старается?
Я не русская, не полька, Нет, я не румынка. Поцелуй меня скорей, Я ведь украинка. Леся оценила их пестрые одежды, ладные движения, музыку; но она глядела как будто извне. Она была тут такая же чужая, как в толпе собственных двоюродных братьев и сестер.
Он всегда с трудом вспоминает, в каком году родился. Его мать — тоже. Как будто они сговорились — притворяться, что он на самом деле не родился, или родился не так, как все.
— Я, кажется, глохну, — сказала Элизабет. — Может быть, ты просто некоторых вещей не хочешь слышать, — ответил Нат
“So I learned about life,” said Oryx.“Learned what?” said Jimmy. He shouldn’t have had the pizza, and the weed they’d smoked on top of that. He was feeling a little sick.“That everything has a price.”“Not everything. That can’t be true. You can’t buy time. You can’t buy . . .” He wanted to say love , but hesitated. It was too soppy.“You can’t buy it, but it has a price,” said Oryx. “Everything has a price.”“Not me,” said Jimmy, trying to joke. “I don’t have a price.”Wrong, as usual.
He needed to forget the past – the distant past, the immediate past, the past in any form. He needed to exist only in the present, without guilt, without expectation.
Люди его поколения верили: если что-то не так, надо кого-нибудь застрелить, и все будет хорошо.
Тоби ощутила голод и тут же устыдилась сама себя. Голод и печаль. Она подумала, что, может быть, печаль - тоже в каком-то смысле голод. Может быть, они неразлучны.
Люди его поколения верили: если что-то не так, надо кого-нибудь застрелить, и все будет хорошо.
Тоби ощутила голод и тут же устыдилась сама себя. Голод и печаль. Она подумала, что, может быть, печаль - тоже в каком-то смысле голод. Может быть, они неразлучны.
Люди его поколения верили: если что-то не так, надо кого-нибудь застрелить, и все будет хорошо.
Тоби ощутила голод и тут же устыдилась сама себя. Голод и печаль. Она подумала, что, может быть, печаль - тоже в каком-то смысле голод. Может быть, они неразлучны.
Когда люди говорят о свободе, имеют обычно в виду не свободу как таковую, а огражденность от постороннего вмешательства.
мне кажется, Ад и Рай друг к другу намного ближе, чем думает большинство людей.
Разум похож на дом: мысли, которые его владелец больше не желает выставлять напоказ, поскольку они вызывают у него неприятные воспоминания, обычно убирают с глаз долой, на чердак или в подвал. Так что при забывании, как и при хранении сломанной мебели, несомненно, совершается волевое усилие.
Когда прощаешься с чем-нибудь знакомым, пусть даже и неприятным, и не знаешь, что тебя ждет впереди, это всегда вызывает страх, и, наверно, поэтому многие люди боятся умирать.
Кино о прошлом не равно прошлому.
“I guess she doesn’t remember me,” I said dolefully. “She doesn’t give a fuck.” “Nobody is any authority on the fucks other people give,” said Ada.
So right now Texas was officially neutral, and any actions against Gilead by its citizens were illegal. Not that Canada wasn’t neutral too, he said, but it was neutral in a sloppier way.
“But why did she do it?” I asked. “Did she want to die?” “No one wants to die,” said Becka. “But some people don’t want to live in any of the ways that are allowed.”
The mistreatment of the human body has a limited repertoire.
And how easily a hand becomes a fist.