Память у меня существо женского пола – она является во всем сиянии, когда ее не звали, и сьеживается в комочек, когда просят показать или потрогать. Чтобы заставить ее уступить, надо отвернуться и смотреть в другую сторону.
Однажды ты просыпаешься и понимаешь, что тебе тридцать шесть, ты покрыт кольчугой, словно рыбьей чешуей, и неповоротлив, словно чугунный замковый мост.
Вот ты, мальчик, как портвейн выбираешь, спрашивал он меня, кинта такая, кинта сякая? Это просто слова на бумажке, ты даже не знаешь, кто их написал. Возьми вино в руки и спроси: хочешь ли ты иметь со мной дело? Как женщину спроси! И если нет электричества, не пей!
Старость - как чердак у тебя в доме, бывают такие, удобные, маленькие, со складной лесенкой, которая выскакивает, когда открывается люк. Ты ходишь под этим люком туда и сюда, не замечая его, но с каждым годом оттуда дует все сильнее и сильнее, и однажды ты решаешься заглянуть, откидываешь крючок и - оп-ля! - оказываешься на чердаке, среди чемоданов, с которыми когда-то приехал в этот город.
"У литовцев есть бог пчёл и бог льна, бог, ведающий брожением пива, и даже бог, дующий на волны, а бога дружбы нет".
Дружба, детка, похожа на владение пчелами. Ты обзавелся ульем, весело смотришь на него из окна, слышишь ровный гул пчелиного электричества и думаешь, что у вас отношения: ты считаешь их совершенными, дивными существами, покупаешь им вощину в деревне, в безмедный год подкармливаешь по нужде сахарком, на зиму замазываешь щели глиной. Ты знаешь, что их раздражает твоя борода, запах вина и недостаточная плавность движений, но они терпят, милые, милые. Однажды ты захочешь узнать их поближе, пососать пергу, потрогать матку, увидеть медовое недостижимое дно. С этого дня не надейся на прежние нежные правила. Заведи себе сетку из черного тюля, купи железный дымарь, употреби все свое хладнокровие и хорошенько - хорошенько! - закрывай лицо.
Никогда не думай о том, что чувствуют женщины. Они понятия не имеют, что они чувствуют.
Те, кто придут за вами, будут жить в обществе, где люди не учатся, потому что знание перестало быть частью ума, а дети выбирают между жизнью мальчика и жизнью девочки, а если не могут, то становятся и тем и другим.
. Дружба, детка, похожа на владение пчелами.
"Сегодня я сумела подняться с постели и долго сидела на подоконнике, глядя на реку, на крыши доков, на огни грузовых и рыбацких судёнышек, сгрудившихся в малом порту. Я думала о том, что у моей матери нашлись бы слова для этих красок, а у меня их нет. Моя мать сказала бы: вот Тернеровы облака, или сказала бы: вот лиловые волы в небесах просыпали золотую золу. У неё всегда были полные карманы слов, её трудно было застать врасплох".
Однажды ты просыпаешься и понимаешь, что тебе тридцать шесть лет, ты покрыт кольчугой, словно рыбьей чешуёй, и неповоротлив, будто чугунный замковый мост. Теперь в тебе поселилась ярость, это раз, и ты знаешь вкус стыда, это два.
Женщины созданы для того, чтобы мы разгадывали их уловки. Бесхитростная женщина противна природе.
Никогда ничего не принимай как должное, сказал бы Лилиенталь, потому что никто тебе ничего не должен.
не надо надеяться на тех, кто тебя любит. Потому что те, кто тебя любят, надеются на тебя.
Стоит мне завидеть свою сноровистую кириллицу , черных бегущих жуков на светящемся белом поле, как у меня отрастают клешни и я оживаю, соскальзываю в воду и боком, боком ухожу на свое придуманное дно. Существуем только я и кириллица, латинские буквы недостаточно поворотливы, они цепляются за язык, будто гусиное перо за пергамент, русский же лежит у моей груди, в особенной впадине диафрагмы, к ней мужчины прижимают чужое дитя, пока мать отошла в парадное подтянуть чулок: прижимают крепко, держат неловко, но с пониманием.
Как тебе справляться со своим настоящим, если прошлое оказывается обманкой?
С тех пор, как я начал эту книгу, меня все время преследует подозрение, что мои невозможности проступили по всему телу будто татуировки, и люди могут их видеть, качать головами и относиться ко мне с сомнением. Каждая собака видит, что я не могу сопротивляться грубому настоянию. Не умею торговаться. Панически боюсь наглости. Черта с два открою консервную банку камнем.
– Что, если бы вся история человеческих войн и распрей за ночь стерлась бы из нашей реальности и мы проснулись бы, не зная, кто такие мусульмане, евреи, украинцы или баски? Представь, что этого просто нет в памяти, а карта существует только географическая. С горами и долами. Никто никому не должен, никого не угнетали, не пускали пух из подушек. Сколько времени ушло бы тогда на новую вражду?
– Думаю, немного, – сказал Маркус, с готовностью поднимая бокал.
– Черта с два. Войны начинаются в памяти… – клошар крепко постучал себя по лбу, – а заканчиваются в беспамятстве. Как любовь или, скажем, ненависть. Ты думаешь, что человек тебе неприятен, а на деле он напоминает тебе что-то знакомое, мерзкое или опасное. Или печную дверцу, о которую ты уже обжигался. А причину ненавидеть его в настоящем ты будешь искать, пока не найдешь.
– Ненавидеть можно только того, кто знает, что ты его ненавидишь. А иначе какой от этого толк? – заметил Маркус.
– Низкие чувства лучше держать при себе и не позориться, – сказал старик, усаживаясь и приникая к стакану. – Другое дело месть.
– Не вижу никакой разницы между ненавистью и местью.
– Ты когда-нибудь ел сухари с сушеными пчелами?
– Нет, не приходилось.
– Говорят, улей с мертвыми пчелами, принесенный с пасеки, однажды забыли на кухне, и он случайно опрокинулся в тесто у булочника. Ученик булочника явился спозаранку и принял пчел за изюм. Закатал их в тесто, накрутил к празднику разных пандоро и поставил в печь. Вот уж ему досталось, когда все сели обедать. Понимаешь?
– Не очень.
– Ты принимаешь дохлых пчел за изюм, парень. Все знают, что есть мертвецы, которых нельзя примирить со смертью. Человек, которого убили как собаку, продолжает взывать к отмщению. Его не сравнить с воином, который сам выбрал себе кончину.
О чем ты задумалась, Петра? Хотела бы я рассказать ему все, что думаю, но это займет весь день и всю ночь, потому что придется начать с самого начала, с Адама и Евы, как говорит наш пьяница-фельдшер.
Писатель должен оставить позади трудную юность, полную недоразумений, скитаний и радостных вспышек горя.
У практичных римлян для обозначения любви только amor. У греков – philia, дружба; eros, любовь нежная; agape, любовь братская; storge, любовь родительская.
Жить с этим нельзя, зато очень удобно убивать.
И к черту Еврипида.
Когда в доме нет мужчин, любая работа кажется лишней.
Играй, покуда Рим горит, но помни, что однажды твои струны лопнут и станет совсем-совсем тихо.