...каждому время его юности представляется самым прекрасным, — и небо было синее, и трава зеленее, и дикие яблоки вкуснее тех, что нынче вызревают в садах.
Далеко не каждого можно провести, далеко не все склонны обманываться, принимая праздность за благодать.
Говорят, что желания — те же молитвы.
Да, общие воспоминания — это праздник для души...
И все же он узнал ее сразу. Надо же, сорок два года прошло, а он узнал ее! Оказывается, он многое помнил. Ее легкий, нетерпеливый поклон, поворот головы, манеру укладывать волосы и, прежде всего, ее глаза - большие, темные как ночь, лучащиеся ясным светом.
Овцы эти чем-то с валлийцами схожи, - подумал Кадфаэль, не сводя глаз с юго-запада, где вдалеке высился Бервинский кряж, - физиономии такие, что по ним ни о чем не догадаешься, ушки всегда на макушке, а взгляд невинный - святые, да и только.
Учтя все это, судьи предписали спорщикам вернуть изгородь и межевой столб на прежние места и обязали обоих уплатить небольшой штраф. Как и следовало ожидать, Овейн и Гивел вполне по-дружески пожали друг другу руки в знак согласия с этим решением. Надо думать, что вечерком они еще и разопьют вместе жбан вина или медового напитка, благо штраф оказался куда меньше, чем они рассчитывали. Но уже на следующий год, вне всякого сомнения, поспеет новая тяжба. Ничего не поделаешь, Кадфаэль прекрасно знал, что межевые споры - излюбленная забава валлийцев.
...в нашем несовершенном мире излишняя доверчивость — почитай что глупость.
Сдается мне, что у иных душа так устроена - они будто по лезвию ножа ходят, - а там уж что выпадет - ад или рай.
— Святая могла избрать для своего мщения земное орудие, — высокомерно оборвал его приор. — Если кто-то и послужил орудием, он все равно остается убийцей, — возразил Кадфаэль, — в Уэльсе тоже есть правосудие; мы должны известить о случившемся королевского бейлифа.
— Это нелегкий труд и для быков, и для человека, — отозвался Кадфаэль. — Может, и так, но ведь быки следовали за ним по доброй воле, лишь бы только ему потрафить. Брат, да разве преданный ученик может сделать для своего наставника больше? Не хочешь же ты мне сказать, что этому парню его работа не в радость?
— Узрите же все, каково мщение святой! Не говорил ли я вам, что кара ее обрушится на всякого, кто дерзнет противостоять ее воле? Кадфаэль, переведи им, что я говорю. Скажи им, пусть убедятся, как сбылось предреченное мною, и поостерегутся. Ибо святая Уинифред явила нам свое могущество и свой гнев.
Запомни, что правда — это не единственный путь, ведущий к справедливости.
Сионед была девушкой сильной, неутомимой и пылала жаждой мщения — настоящая валлийка.
— А, пустое — монахи и приоры бывают разные, как и все люди, но они приходят и уходят, а монастыри остаются. Случается, правда, что кое-кто попадает в обитель не подумавши, — по большей части молодые парни, которые рассудили, что ежели девица дала им от ворот поворот, то уже и конец света настал. А ведь некоторые такие ребята, вернись они в мир, могли бы стать добрыми мастерами, глядишь, и приохотились бы, скажем, к кузнечному ремеслу…
Власти, они ведь глубоко не копают, подбирают готовенькое, то, что лежит на поверхности, и не мешкая творят скорый суд. Им ведь главное — восстановить спокойствие и порядок, а не добиться торжества справедливости. Но Кадфаэль твердо решил не допустить того, чтобы остались сомнения в невиновности Энгеларда или брата Джона. Так что лучше сперва разобраться во всем самому, а потом уж рассказать бейлифу.
«Но ведь это лишнее доказательство в пользу того, чтобы поверил я, — подумал Кадфаэль после того, как Жером удалился в поисках более благодарной аудитории. — Похоже, я действительно начинаю постигать саму природу чуда. Ибо разве было бы чудо чудом, если бы к нему имелись разумные основания? Чудеса не имеют ничего общего с разумом! Чудеса противоречат разуму! Переворачивают разум, дурачат разум! Они не воздаются по заслугам, они являются и несут спасение всем, кому угодно. Если бы в них был смысл, они не были бы чудесами». Все эти соображения и удовлетворили, и позабавили монаха, и он легко уснул, чувствуя, что все в порядке с этим миром, который всегда виделся ему чудесным и не укладывающимся ни в какие нормы.
— Послушай, — убежденно сказал Кадфаэль, — в миру благочестивые люди попадаются не реже, чем в монашеских орденах да святых обителях, а по правде сказать, и среди язычников знавал я людей, не менее достойных, чем среди христиан. В Святой Земле встречал я сарацин, которым доверял больше, чем иным из нашего Христова воинства. Почтенные люди, великодушные и учтивые — любой из них счел бы за бесчестье драть глотку, торгуясь на базаре, тогда как для некоторых христиан это было в обычае. Принимай человека таким, каков он есть, ибо все мы одинаковы — что под мантией, что под рубищем. Судьба людям выпадает разная — но скроены-то все по одной мерке.
А ведь пока здесь, в Шрусбери, Святая Уинифред являла свое милосердие,ю устраивая людские судьбы, - подумал монах, уже погружаясь в молитву, - на юге в эти самые дни решалась судьба страны, причем, возможно, с куда меньшей мудростью и добротой. ... Но на все воля Господня, ибо деяния человеческие взвешены на весах Его мудрости".
Я понял, что рано или поздно Господь непременно воздаст каждому по делам его, и в конечном счете всякий получит свое, хотя пути достижения высшей справедливости не всегда нам понятны.
Некогда Кадфаэль и Хью Берингар встретились как противники, и каждый испробовал немало изощренных уловок, стараясь перехитрить другого. Соперничество позволило им оценить друг друга и понять, что у них — немолодого монаха, а наедине с собой Кадфаэль признавал, что лучшая пора его жизни уже миновала, и находившегося в самом начале пути честолюбивого дворянина — довольно много общего. Господь наделил Хью незаурядным умом и проницательностью, и, несмотря на молодость, он успел многого добиться в жизни. Хотя король Стефан был лишен власти и пребывал в заточении, никто не оспаривал у Берингара права занимать пост шерифа графства Шропшир, а отдохнуть от бремени общественных забот сей государственный муж мог на островке семейного счастья, в собственном городском доме на холме возле церкви Святой Марии, где его всегда ждала любящая жена и годовалый сынишка.
Кадфаэль улыбнулся, вспомнив своего крестника — крепенького, непоседливого чертенка, уже вовсю бегавшего по комнатам и умевшего самостоятельно залезать на колени крестному отцу, которого с радостным лепетом без устали тормошил. Каждый мужчина просит у Всевышнего сына. Хью Берингара Господь наградил сулившим радостные надежды наследником, Кадфаэлю же послал крестного сынишку — шалуна и любимца.
В конце концов, размышлял монах, мир устроен так, что, несмотря на жестокость, алчность и постоянные раздоры, в нем все же находится место для простого человеческого счастья. Так повелось испокон веку, и так будет всегда, покуда в сердцах людских не угаснет неукротимая искра любви.
Садик Кадфаэля окружала живая изгородь из кустов боярышника, усыпанных белоснежными цветами, и орешника, на которых покачивались серебристые сережки. из травы выглядывали анемоны, поднимали плотные, тугие головки ирисы. Даже розы, судя по набухшим бутонам, вот-вот должны были распуститься, а круглые коробочки пионов, полные пахучих семян, которые брат Кадфаэль использовал при приготовлении целебных снадобий, а повар аббата брат Петр — в качестве пряной приправы, чуть не лопались.
Монах отстоял вечерню, поужинал, поработал, отправился к повечерию, и все это время перед его мысленным взором стояло одно незабываемое лицо. Потому-то он вполуха слушал чтение жития святых и с трудом мог сосредоточиться на молитве. Хотя, возможно, его размышления и воспоминания сами по себе являли своего рода молитву, исполненную благодарности и смирения.
Когда Кадфаэль впервые увидел это юное лицо — лицо молодого сквайра, посланного бароном за племянниками, — оно поразило монаха своей красотой. Худощавое, продолговатое, смуглое, с густыми бровями, с изящным изгибом губ, с тонким с горбинкой носом и яркими золотистыми бесстрашными ястребиными глазами. Голову юноши венчала шапка курчавых иссиня-черных волос. Очень молодое и вместе с тем вполне сформировавшееся лицо человека, в чертах которого сошлись вместе восток и запад. Оливковые, как у сирийца, щеки были гладко выбриты по нормандскому обычаю. Увидев впервые этого молодого человека, Кадфаэль сразу же вспомнил о Святой Земле, и, как потом выяснилось, не зря: любимый сквайр Лорана Д'Анже вернулся со своим лордом из крестового похода. Звали его Оливье де Бретань. И если его лорд со своими вассалами находится сейчас на юге, в свите императрицы, то где же еще быть Оливье? Возможно даже, аббат видел его — скажем, кинул случайный взгляд на проезжавшего мимо бок о бок со своим лордом молодого сквайра и подивился его красоте. Ибо, подумал Кадфаэль, служитель Божий не может не обратить внимания на столь совершенное творение Всевышнего.
Шорохи, доносившиеся из-за тонкой перегородки, отделявшей Кадфаэля от других братьев, которые укладывались спать, стихли задолго до того, как монах поднялся наконец с колен и скинул сандалии. Маленькая лампадка у черной лестницы лишь слегка высвечивала потолочные балки. В темноте тонул потолок дормитория, ставшего ему домом. Когда? Восемнадцать или девятнадцать лет назад — теперь даже трудно вспомнить. Он настолько сроднился с монастырской жизнью, что порой ему казалось, будто всем своим существом — и сердцем, и умом — он не просто удалился от мира, но воистину вернулся домой, ибо жить именно здесь было предначертано ему от рождения.
И все же он помнил каждый год и день своего пребывания в миру и был благодарен судьбе за беззаботное детство, полную приключений юность, за женщин, которых знал и любил, за то, что ему посчастливилось принять крест и сражаться за христову веру в Святой Земле и бороздить моря у берегов Иерусалима. Вся его жизнь в миру была как бы долгим паломничеством, которое привело его в эту тихую обитель. Однако ничто в прошлом не пропало даром — ни ошибки, ни промахи, — ибо все так или иначе сделало его таким, каким он был ныне, и подтолкнуло к принятию обета. Господь дал ему знак, и у него не было нужды ни о чем сожалеть, ибо прошлое и настоящее составили ту жизнь, судьей которой мог быть один Всевышний.
Брат Жером, кого хлебом не корми, а дай повертеться возле тех, кто слывет особо набожным и благочестивым, прицепился к Сиарану как репей и, без труда вытянув из него всю историю, взахлеб пересказывал ее всем и каждому — были бы желающие послушать. В итоге рассказ о поразившем Сиарана смертельном недуге, его покаянном обете и паломничестве в Абердарон стал известен решительно всем. Молодой паломник сделался заметной фигурой, ибо его неколебимая суровость по отношению к себе производила сильное впечатление. Брат Жером был убежден, что присутствие столь примечательного гостя послужит на пользу обители. Так или иначе, худощавое, выразительное лицо с горящими под падавшими на лоб каштановыми кудрями глазами говорило о пылкой, страстной натуре и неизменно привлекало к себе внимание.