Наступило время ужина, но, вместо того чтобы идти в трапезную, Кадфаэль направился в город. Миновав мост, перекинутый через Северн, он вошел в городские ворота и по извилистому Вайлю добрался до дома Хью Берингара. В гостях у друга он некоторое время с удовольствием возился со своим крестником Жилем. Пригожий, своенравный крепыш уродился светленьким — в мать и довольно рослым. Не приходилось сомневаться, что со временем этот малыш намного обгонит ростом своего невысокого смуглолицего насмешливого отца. Элин принесла угощенья и вина для мужа и гостя и уселась за шитье. Время от времени молодая женщина с улыбкой поглядывала на беседовавших друзей, и вид у нее был счастливый и безмятежный. Когда сынишка, наигравшись, уснул на коленях у Кадфаэля, Элин встала и, бережно взяв ребенка, унесла его в спальню, хотя мальчуган был, пожалуй, уже тяжеловат для нее. Ласковым взглядом Кадфаэль проводил молодую женщину с ребенком на руках.
— И как получается, что эта девочка хорошеет с каждым днем, — подивился монах. — Знавал я многих привлекательных девиц, чья красота поблекла и увяла после замужества. А Элин семейная жизнь только красит.
— Что ж, женитьба, пожалуй, дело стоящее, — с довольным видом отозвался Хью. — Взять, к примеру, меня — семейная жизнь, как видишь, пошла мне на пользу. Правда, чудно слышать все это от монаха, давшего обет безбрачия… Конечно, ты повидал свет, перед тем как надеть рясу, но, думаю, ты был не слишком высокого мнения о женитьбе, иначе и сам рискнул бы обзавестись семьей. В монастырь ты ушел, когда тебе было уже за сорок. Но ведь до этого ты — молодой крестоносец, бравый молодец — вдоль и поперек исходил всю Святую Землю. Почем мне знать, может, где-то в тайниках памяти ты хранишь воспоминание о своей Элин, которая дорога тебе не меньше, чем мне моя! А может быть, и о свое Жиле, — добавил Хью с лукавой улыбкой, — который нынче давно вырос, и один Бог знает, где он теперь и что с ним.
Кадфаэль отмолчался, и, хотя он не подал виду, что речи Берингара задели его за живое, чуткий и догадливый Хью понял невысказанное предупреждение друга. Он бросил взгляд на призадумавшегося монаха и почел за благо сменить тему и перейти к злободневным делам.
Оливье умолк, подперев ладонями подбородок, и уставился в стену. Дожидаясь, когда собеседник заговорит снова, Хью тем временем рассматривал его лицо. А оно заслуживало внимания: тонко очерченное, с оливковой кожей, обрамленное густыми гладкими иссиня-черными волосами, таинственно поблескивавшими в колеблющемся свете свечей, и с золотистыми, точно у сокола, глазами. Дауд, уроженец Антиохии, сын крестоносца, приплывшего из Британии и служившего в войске Роберта Нормандского, Бог весть какими судьбами оказавшийся на другом краю земли в свите ангевинского барона и ставший не просто своим среди нормандского рыцарства, но едва ли не большим нормандцем, чем его новые соотечественники...
«Да, — подумал Хью, — пожалуй, мир не так уж велик, и человеку отважному и предприимчивому ничего не стоит объехать его от края до края».
Роберт получил что хотел или считает, что получил, а это в конечном счете одно и то же.
Хью с отрядом в двадцать человек еще до заутрени обогнул Брейдденские холмы и, оставив их по правую руку, направился в Уэстбери. Тех нескольких лошадей, которых они там взяли, не хватило, чтобы заменить всех уставших. По этой причине Хью ехал с умеренной скоростью и сделал остановку, чтобы дать отдышаться и людям, и лошадям. Наконец-то представилась возможность обменяться парой слов, но никто не спешил ею воспользоваться.
Языки развяжутся лишь после того, как будет покончено с делом, из-за которого отряд тронулся в путь. Даже Хью, лежавший рядом с Кадфаэлем под деревом, покрытым распускающимися почками, не расспрашивал монаха о поездке в Уэльс.
«Я поеду с тобой, если мне удастся закончить свои дела здесь», — сказал утром Кадфаэль. Хью ни о чем не спросил его тогда, не задал ни одного вопроса и сейчас. Возможно, потому, что мысли шерифа были полностью заняты тем, как оттеснить противника противника обратно в Кос, а затем выгнать из этой крепости. А возможно, он просто считал, что это дело Кадфаэля и тот в свое время все ему сам расскажет.
Прислонившись ноющей спиной к стволу дуба и вытянув ноги, стертые сапогами, Кадфаэль ясно ощутил, что ему уже шестьдесят один год. Ему даже казалось, что он старше, — такими юными и беззащитными были эти четверо, запутавшиеся в клубке любви, вины и муки. [...]
— Вставай! — произнес Хью, наклонившись над Кадфаэлем и рассеянно, но ласково улыбаясь ему. — Открывай глаза! Мы снова отправляемся в путь. — И он поставил монаха на ноги, так что тот даже обиделся. Он еще не так стар! [...]
Хью шутя подсадил Кадфаэля в седло, но тот, уязвленный, что с ним обращаются как со стариком, сразу же взял бешеный темп. Шестьдесят один год — еще не старость! В конце концов, в эти последние дни ему пришлось столько сидеть в седле, что он имеет право немного устать.
Да будет тебе известно, мой прекрасный паладин, что в мире нет ничего старее и уродливее, чем неблагодарность. А также ничего глупее.
... я тут же уйду и оставлю тебя наедине с твоей глупостью, а это невеселая компания.
Затем она удалилась, ведя Мелисент под руку. На пороге они столкнулись с Элисом, который с надеждой заглядывал девушке в лицо. Она прошла, не взглянув на него, и даже подобрала юбки, чтобы не коснуться его. Он был слишком молод и простодушен, чтобы понять, что она питает ненависть и отвращение скорее к себе, а не к нему...
Его двоюродный брат был слишком полон жизненных сил, чтобы умереть от любви.
Кто из нас не совершал недостойных поступков, которые не вяжутся с тем, что знают о нас друзья? - мрачно вымолвил Овейн. - И даже с тем, что мы сами знаем о себе?...
... - Если бы я больше верила в себя и своего отца... - Если бы я вовремя сообразил... - Если бы никто из нас никогда не оступался, - печально заметил брат Кадфаэль, - все было бы прекрасно в этом большом мире. Однако мы спотыкаемся и падаем, все до единого. ...
Сомнительно, чтобы посеянные ею семена дали всходы, но ведь если ничего не посеешь, ничего и не пожнешь.
– Когда нужно выехать? – спросил Кадфаэль, отставляя кувшинчик в сторону, чтобы он охлаждался, и усаживаясь подле друга. – Завтра, если ты можешь оставить на кого-нибудь все свои дела, – ответил Хью. – Смертный всегда должен быть готов оставить на кого-нибудь все свои дела, – спокойно сказал Кадфаэль.
...Зачем ему становиться на сторону одного из своих врагов? Да он скорее предоставит им возможность перегрызть друг другу глотку! — Вот слова доброго монаха-бенедиктинца! — воскликнул Хью, улыбнувшись, и не без удовольствия заметил, что Кадфаэль покраснел.
— Идти наперекор — способ привлечь внимание, — проговорил Кадфаэль задумчиво, — если послушание и добродетель остаются незамеченными.
Жизнь в монастыре не должна нарушаться, даже если происходят такие события, как убийство, измена или погоня за беглецами...
Монах был рад, что готов встретить все, что бы ни случилось, хотя и не мог бы объяснить, чего он ждет. А завтрашний день все равно наступит, на радость или на горе.
Вот уже неделю или чуть больше я раздумываю, - добавил он, - может быть, нужно послать какого-нибудь мудрого, опытного человека поговорить с его отцом и попробовать выяснить, не оказываем ли мы этому юноше дурную услугу, позволяя ему, подчинившись настроению, дать обет, столь плохо подходящий его природе.
- Мальчик обладает качествами, которые превосходны сами по себе, но, увы, здесь он не на месте, - произнес Радульфус, полусожалея. - Он созреет для монастыря не раньше, чем лет через тридцать. После того, как насытится мирской жизнью, женится, родит детей, воспитает их, научит их гордиться своим именем и родом. У нас здесь свой круг понятий и обычаев, а они - им приходится жить и теми представлениями, которые им внушали с детства, и теми, которым учим их мы. Эти вещи ты понимаешь лучше многих из нас, укрывшихся от бурь в этой гавани. Ты поедешь к Аспли от моего имени?- Со всей душой, - ответил Кадфаэль.
Но если ты по-прежнему хочешь оставить за дверью то, к чему тебя предназначила природа, у тебя еще есть выбор. Склони свою упрямую голову - или подними ее и убирайся!...
Так вот, существует многое, чего молодой человек желает горячо, всей душой, но проходит время - и он проклинает тот день и час, когда в нем зародились эти желания.
Одиночество не столь тягостно, сколь чуждые по духу окружающие его люди.
Тебе хоть известен смысл слов обета, которые, как ты утверждаешь, ты жаждешь произнести? ... Безбрачие, бедность, повиновение, твердость.
Он мой, - коротко сказала она. - Мэриет мой, известно ему об этом или нет.
Подобно тому, как некоторые из здешних обитателей ощущали над головой сияющий нимб, он всё время чувствовал на шее незримую петлю.
Страх за себя гнетет и давит на плечи, но страх за другого человека поселяется внутри и гложет сердце, как голодная крыса.