Когда, замерев перед красотой заката или горной вершины, вы восклицаете "Ах", вы участвуете в божественном. Подобный момент участия включает в себя осознание чуда и совершенной красоты жизни. Люди, живущие в мире природы, переживают такие моменты каждый день. Они живут в осознании того, что в мире существует нечто
великое, недоступное восприятию человека.
Мифы не следует понимать буквально, а необходимо интерпретировать их как своего рода метафоры естественных этапов процессов формирования личности.
Мифы - образы наших жизненных испытаний, которые происходят с нами здесь и сейчас постоянно, вплоть до нашей смерти.
Бог есть отражение личности верующего.
Все мы говорим: «Я верю в Бога». Но, разговаривая с разными людьми, вы сталкиваетесь с совершенно разными силами, которые порождают в человеке веру, с разными представлениями о Боге. Хотя разные люди говорят о Боге, этот Бог разный для всех. В этом и заключается грустный парадокс монотеизма. Никакой это не монотеизм, потому что каждый верит в Бога по-своему.
Любовь не знает боли
Не иди чужим путём, потому что тогда это будет уже не твоё приключение, а чужое. Каждый человек уникален, и он должен отправиться в своё собственное приключение, войдя в лес по бездорожью.
Как сновидения, исполненные смысла ночью, при свете дня могут казаться пустыми, так и поэт, и пророк могут оказаться в роли дураков в глазах здравомыслящих судий.
Только рождение может победить смерть — рождение, но не возрождение старого, а именно рождение нового героя. И там, где мы боялись обнаружить нечто отвратительное, мы найдем бога; там, где мы рассчитывали вырваться наружу, мы попадем в самое сердце своего собственного существования; там, где думали остаться в одиночестве, мы встретимся лицом к лицу со всем миром людей.
Везде, где поэзия мифа интерпретируется как биография, история или наука, она уничтожается. Живые образы превращаются в смутные факты, относящиеся к далеким временам или небесным сферам. Кроме того, несложно продемонстрировать, что как наука и история мифология абсурдна. Когда цивилизация начинает переосмысливать свою мифологию таким образом, мифология умирает, храмы превращаются в музеи, а связующее звено между двумя перспективами исчезает. Такая беда несомненно постигла Библию и в большой мере христианское вероучение как таковое. Чтобы вернуть образы к жизни, следует искать не интересные параллели относительно современности, а проливающие свет намеки вдохновенного прошлого. Когда они обнаруживаются, обширные области, казалось бы умершей для нас иконографии снова открывают свой непреходящий человеческий смысл.
Повсюду, независимо от сферы интересов (религиозных, политических или личных), подлинно творческие деяния представлены как происходящие в результате той или иной формы смерти для обычного мира.
Мифология истолковывалась современными мыслителями как примитивная, неумелая попытка объяснить естественный мир (Фрэзер); как продукт поэтической фантазии доисторических времен, неверно понятый последующими эпохами (Мюллер); как хранилище аллегорических указаний, позволяющих личности существовать в своей группе (Дюркгейм); как коллективное сновидение, симптоматическое проявление архетипических побуждений, исходящих из глубин человеческой души (Юнг); как традиционный носитель глубочайших метафизических прозрений человека (Кумарасвами) и как Божье Откровение для детей Его (Церковь).
трудности современного человечества прямо противоположны проблеме людей, живших в сравнительно стабильные эпохи тех великих координирующих мифологий, которые ныне считаются ложью. В те времена весь смысл заключался в группе, в огромной безымянной форме, и никакого смысла - в самовыражении личности; теперь же значение не придается ни группе, и вообще ничему в мире: все за-ключено в индивидуальности.
«Поистине прекрасен был этот юноша: по семь пальцев на каждой стопе имел Кухулин и по столько же на каждой руке; его глаза горели семью зрачками каждый, а из них каждый сверкал, подобно драгоценному камню, семью искрами. На каждой щеке у него было по четыре родинки: синяя, малиновая, зеленая и желтая. Между одни ухом и другим вились пятьдесят ярко — желтых длинных локонов, что были как желтый воск пчелиный или как брошь из чистого золота, горящая в лучах солнца. На нем была зеленая накидка с серебряной застежкой на груди и вышитая золотом рубаха». Но когда им овладевал его пароксизм, «он становился страшным, многоликим, удивительным и невиданным существом» Все у него, от головы до пят, вся плоть его и каждый член, и сустав, и сочлененье — все тряслось. Его ступни, голени и колени перемещались и оказывались сзади. Передние мышцы головы оттягивались к задней части шеи и там вспучивались буграми, большими, чем голова месячного младенца. «Один глаз так далеко погружался вглубь головы, что вряд ли дикая цапля смогла бы добраться до него, прячущегося у затылка, чтоб вытащить наружу; другой же глаз, наоборот, неожиданно выкатывался и сам собою ложился на щеку. Его рот искривлялся, пока не доходил до ушей, и искры пламени сыпали из него. Звук ударов сердца, что мощно било в нем, похож был на громкий лай служившей ему цепной собаки или на рев льва, дерущегося с медведем. В небе среди туч над его головой видны были смертельные, бьющие вверх лучи и искры ярко — красного огня, которые поднимались над ним, вызванные его кипящим, диким гневом. Волосы вставали дыбом на его голове, и мы можем предположить, что если бы над ней потрясли большую яблоню, то никогда ни одно яблоко не достигло бы земли, скорее, все они остались бы на волосах, каждое пронзенное отдельным волоском, ощетинившимся от ярости. Его «героический пароксизм» был написан у него на лбу, и выглядело это, как нечто куда более длинное и толстое, чем оселок первоклассного тяжеловооруженного всадника. [И наконец] выше, толще, жестче, длиннее мачты большого корабля была струя темной крови, которая била вверх из самой макушки его черепа, а затем брызгами рассыпалась на все четыре стороны света; от этого образовывался магический туман — мрак, похожий на дымчатую пелену, окутывающую королевское жилище, когда зимним днем с заходом солнца король — время сгущает сумерки вокруг него»
«Для Бога все верно, и хорошо, и правильно, — провозглашает Гераклит, — но человек считает одно неправильным, а другое правильным»
Мифология есть психология, ошибочно прочитанная как биография, история и космология. Современный психолог может восстановить её подлинные денотации, как бы вернувшись к языку оригинала, и таким образом спасти и сохранить для современного мира богатый и выразительный документ о глубинных силах человеческого характера.
Муки преодоления собственных ограничений есть муки духовного роста.
Девушка из народности пуэбло, которая помогала своей матери месить ногами глину для изготовления посуды, почувствовала прикосновение грязи на своей ноге, но не обратила на это внимания. «Спустя несколько дней девушка ощутила, как что — то шевелится у нее в животе, но о рождении ребенка она и подумать не могла. Она ничего не сказала матери. Но это нечто росло в ней. Однажды утром она проснулась в недомогании, а в полдень родила ребенка. И только тогда ее мать узнала (впервые), что ее дочь ждала ребенка. Она очень рассердилась, но, когда взглянула на младенца, то увидела, что это вовсе не ребенок, а нечто круглое с двумя ручками, как у кувшина; это и был маленький кувшин. ‘Где ты взяла это?’ — спросила мать. Но девушка только плакала. К тому времени вернулся отец ‘Ну что же, я рад, что у нее родился ребенок’, — сказал он. ‘Но это не ребенок’, — ответила мать. Тогда отец подошел, чтобы взглянуть, и увидел, что это маленький кувшин для воды. Ему очень понравился этот маленький кувшинчик. ‘Он двигается’, — сказал отец. Очень скоро маленький кувшин для воды начал расти. Через двадцать дней он стал совсем большим. Он мог гулять с детьми и умел говорить. ‘Дедушка, вынеси меня на улицу, чтобы я мог посмотреть, что происходит вокруг’, — просил он. И так каждое утро дед выносил его на улицу, и кувшин смотрел на детей, а они, узнав из его разговоров, что он мальчик, мальчик — кувшин, полюбили его»
Там, где моралист исполнится негодованием, а поэт-трагик — жалостью и ужасом, мифология превращает всю жизнь в безмерную и ужасающую Божественную Комедию. Ее олимпийский юмор ни в коем случае не является бегством от жизни — он жесток в той же мере, как и сама жизнь, — или, если угодно, как жестокость Бога, Творца. В этом отношении мифология заставляет видеть в трагическом настроении нечто истерическое, а в обычной моральной оценке — близорукость. Впрочем, эта жестокость уравновешивается убежденностью в том, что все, что мы видим, является лишь отражением той силы выживания, которую не затрагивает боль. Поэтому такие рассказы хоть и безжалостны, но и бесстрашны, исполнены радости возвышенной безличности, рассматривающей себя во всех эгоцентричных, во всех сражающихся личностях, которые рождаются и умирают во времени.
Сновидение — это персонифицированный миф, а миф — это деперсонифицированное сновидение; как миф, так и сновидение символически в целом одинаково выражают динамику психики. Но в сновидении образы искажены специфическими проблемами сновидца, в то время как в мифе их разрешения представлены в виде, прямо однозначном для всего человечества.
Подобно счастливым семьям, все мифы и спасенные миры похожи друг на друга.
. Каждый несет в себе все, и потому все можно искать и найти в самом себе. Различия пола, возраста и сферы деятельности не существенны для человеческого характера; это лишь костюмы, которые мы надеваем на время своего выступления на сцене мира. Внутренний образ человека нельзя путать с его одеяниями.
Счастливый конец сказки, мифа и божественной комедии души следует рассматривать не как противоречие, а как превосходство над вселенской трагедией человека. Объективный мир остается тем, чем он был, но в связи со смещением центра внимания внутрь самого субъекта, он кажется изменившимся. Там, где раньше боролись жизнь и смерть, появляется бессмертное существо-такое же индифферентное к случайностям времени, как кипящая в котелке вода к судьбе пузырька, или как космос к появлению или исчезновению звездной галактики
Основной функцией мифологии и обрядов всегда было сохранение символов, направляющих человеческую душу вперед, в противоположность другим постоянным человеческим фантазиям, которые обычно привязывают его к тому, что осталось позади. В действительности вполне вероятно, что очень высокая распространенность невротичности в наше время является следствием упадка столь эффективной духовной помощи в нашем обществе. Мы остаемся прикованными к неизгнанным образам раннего детства и потому не чувствуем настоятельной необходимости перехода к взрослой жизни.
Делом подлинной мифологии и волшебной сказки является раскрытие особых опасностей и методов преодоления темного внутреннего пути от трагедии к комедии. Потому происшествия в них фантастичны и «нереальны»: они олицетворяют психологические, а не физические свершения. Даже если легенда связана с реальным историческим лицом, обстоятельства его побед представляются не в житейских формах, а в образах сновидения, ибо смысл заключен не в том, что некто совершил на земле, а в том, что, прежде чем этот некто смог совершить что-либо на земле, иной, более важной, первичной его составляющей пришлось перенестись в лабиринт, известный и посещаемый каждым из нас в сновидениях.