Лучше видят те глаза, в которых кончились слёзы.
Джуда пожала плечами. Но было ясно, что музыка рождалась сама по себе, вне зависимости от от того, что хотела услышать Джуда или что хотел сыграть Яр: она была как их мысли, их чувства, она говорила о них о них больше, чем они сами могли сказать о себе.
Однако, господа, в нашем мире уже никого подобным не удивишь. Сколько их было, просветлённых учителей, принесших свет знаний! Нас избаловали, господа. Нас развратили. Знания тоже развращают. Мы перестали чувствовать вкус мудрости. Нам дают готовые рецепты вместо того, чтобы самим позволить пройти путь открытия. Не в этом ли кроется причина бесполезности учений?
Я играла, не понимая как, звуки переливались в черепной коробке, уводили за собой, размывая представление о теле и времени. Мне казалось, я проваливаюсь в забытье, в смутные глубины Леса, откуда нас вытягивает с такой настойчивостью. Не потому ли я так ужасно, так нестерпимо алчу, оказавшись среди людей, так яростно принимаюсь за охоту, что мне не хватает его — нашего мшистого, прелого, заговорённого, счастливого небытия? Кто сказал, мой Яр, что наше предназначение — выйти из него навсегда? Выйти, как сделали некогда люди, которые только лишь воспоминание одно о Лесе носят теперь в душе. Кто сказал тебе, Яр, что несчастны наши братья, оборотни и русалки, потерявшие облик и способность быть житью? Кто сказал тебе, что сам ты становишься всё более счастливым, изживая Лес из себя, всё больше и больше уподобляясь человеку?
Надо признать, есть вкус у нашего Юлика. Девочка, конечно, нимфетка, но в ней уже легко угадывается будущее цветение. Ножки в полосатых подспущенных гольфиках. Юбочка кончается там, где началась. Фигурка тонкая, да что там, фигурка – дело десятое, зато какие искры гуляют на дне умных миндалевидных глаз! Девочка – метиска, метиска-азиатка, высокие скулы, глаза – лезвия ятаганов за стёклами очков. А эти полуоткрытые полные губки, этот маленький ротик, белые влажные зубки, хищные зубки… Что и говорить, есть у нашего Юлика вкус.
Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Она смотрела себе в душу, и не узнавала то, что видела там. Она взяла наугад с полки книгу и прочла на случайной странице: «Человек – это луковица: начни разбирать кольца и не найдёшь ничего, одна пустота». – «Что вы, милостивый сударь, – ответили в той же книжке несколькими страницами позже. – А как же запах и слёзы?» Джуда похолодела, поняв, что и от неё останутся скоро только слёзы и пустота.
Когда-то все разрешили, чтобы так было: чтобы один мог унизить другого, а тот бы унижал в свою очередь третьего, этот четвёртого, и так по кругу, ведь надо же человеку кого-нибудь унижать? На этом держится русское чувство справедливости: всякий знает, что унижен так же, как сам унизит потом. Попробуй это отнять – и русский человек ощутит себя лишённым чего-то важного.
Тон для начала разговора он выбрал прежний – высокомерно-пренебрежительный, с каким говорят мужчины, глубоко презирающие женщин. Но в его тоне на сей раз было больше, чем презрение. Как будто он знал обо мне такое, что давало ему право так со мной говорить. Как если бы я была проституткой, которая это скрывает, а он вот узнал и теперь может мной помыкать. Я приготовилась к глухой обороне.
На поляне повисла тяжелейшая, предгрозовая тишина. Я обернулась. Ём больше не играл, но стоял на сцене. Никто не хлопал и не кричал. И я узнала чутьём жити: они не поняли. Он сыграл лучшее, что мог, то, ради чего он жил, но никто из них не услышал, не понял, не мог этого понять. Им не хватало разума и сердца. Это было то, до чего им всем ещё не одно поколение жить. А золотая цепь, которой Ём был прикован к жизни, порвалась. Люди выкинули его из своей любви, как выбрасывает море своих тварей. И он остался один. Одиночество первого художника поглотило его.
Правда, они и послабей: истощённые голодом и зимой, изнурённые своим представлением о здоровой пище тётеньки с фанатичными глазами, мужики с лицами язвенников. Заговори с такими на любую тему, они сведут всё к диетам, правильному питанию и к тому, чем травит их современный мир. Мне бы ваши проблемы, ребята.
– Брюсов переулок, – сказал Ём. – Знаешь, почему Брюсов?Я быстро проверила информацию: Якоб Брюс, учёный Петра Первого.– Почему? – притворилась веником. Мужчины любят, когда тебе можно чего-нибудь втереть.
Денег не существует, так пусть они будут у тех, кто в них верит.
– Человек становится человеком, воплощает в себе человековость, а за ним следом миллионы скотов влезают в вечность. Так сказать, зацепившись за кончик плаща. Вот тебе и суть всех религий.
Но за художника его никто не признавал, а непризнанный художник, как известно, самый страшный человек в мире.
Отпусти, не держи. Если хочешь хорошего коня иметь, не ставь его в стойло. Если хочешь сына царем увидеть, не держи у родной коновязи. Отпусти его.
доля – это не случайно, это навсегда. Она один раз дается, и принять ее – это как… как понять, кто ты таков и что должен в жизни делать. Ты же не пустишь коня пастись с овцами и не станешь на баране ездить? Вот и для человека доля – это понять, кто ты и что тебе лучше. Но делаешь ты сам. Никто за тебя не решит, что тебе делать.
Быть царем – тяжкая доля. Над всяким есть царь, и тот спокойно живет, зная над собой власть и совесть. А над царем ее нет: ты должен сам стать царем над собой. А для этого не жалей себя и овладей своей волей. Ты не царь, а пастух, пока не владеешь волей. Пастух же, овладевший ею, владеет всем миром, и многажды больше его власть, чем власть царя
От лести человек изнутри гниет, как дерево от воды разбухает.
Силой добиваются страха, но не любви.
Зачем грустить над тем, что нельзя изменить? Победа в битве учит смирению, а поражение учит победе.
У каждого народа свой путь, Ал-Аштара, но боги не нужны тем, кто помнит о Бело-Синем. Бело-синяя высь одна, она и в людях, и в зверях, и в невидимых тварях. Если же она во всем, как вызовем ее, чтобы ей служить? И зачем?
Победа в битве учит смирению, а поражение учит победе.
Враг люда – в самом люде, враг человека – в его собственном сердце. Не древние Чу сгубили твой люд, Кадын, а духи ночи, живущие в каждом из нас. Они лишают нас любопытства к жизни и тяги к новому. Они делают человека ленивым и невежественным. Они застилают человеку глаза, как мы закрываем глаза коню, надевая шоры.
Так ли важна сама река, если есть цель, и чем дальше она, тем прекраснее стремление к ней?
— Смерти не боится Луноликой матери дева. Своего дара лишает госпожа ту, что нарушила обет, кто дух свой в слабости держит. Бесстрашной дева была — последней трусихой вмиг станет. Не имела врагов — любой будет ей враг. Не знала поражения — дитя ее победит. Потерявшая дар быстро смерть свою найдет, но жизнь такая страшнее смерти.