Я зажигаю кроткий свет лампады, я осе-
няюсь знаменьем креста, в мольбе склоняюсь к
плитам коллонады перед распятьем сладкого Христа.
И каждый раз ко мне подходит кто-то: я
близкий шопот в памяти таю.
Но, сок допив молитвенного сота, я никого
вблизи не застаю.
Кто мой союзник, верно, не узнаю,– зачем
молиться любит он со мной. Но в сердце радость
тайно ощущаю, соприкасаясь с тайною страной.
Дни бегут точно легкие серны, невозврат- ной проточной воды. Как на лошадь не вскочишь на серну, не оденешь на серну узды.
Да, я хотел бы мирно удалиться туда, где
жизнь не смеет дух настичь!..
Но как от тела мне освободиться, какой
поднять на тело верный бич?
Ах, тело крепкое, тебя ломать мне жал-
ко: тебя из кости выточил резец, в воде ты
плещешься, как резвая русалка; ты будешь
муж и ласковый отец. Но подымаешь голову
ты гордо, а гордым став, становишься слепым;
твой шаг звучит, звучит, упругий, твердо, но
не тверда сама земля под ним...
Я прочитал, что нет почти спасенья, мас-
тящим тело – вечности звено, что обороть
грехи и искушенья таким при жизни этой
не дано.
Ты знаешь, ночь, я иногда мечтаю:
взять только палку – ветку из плетня и все
идти, следа не оставляя и не считая тающего
дня. Так проходить поля, деревни, реки; глядеть,
как пашут, плачут и живут; и где-нибудь в
тиши немой просеки найти случайный вре-
менный приют. Среди берез, совместных с тон-
ким кленом, спать и не знать людских прос-
тых забот; спать и гадать по дальним перез-
вонам, который ближе празднует приход.
Я сделан так, что мне не надо дома, ни
беспокойных радостей земных. В них доля сча-
стья очень невесома, печали тленной слиш-
ком много в них.
Приблизь лицо, Тебе шепну одно последнее наземное желанье: где зреет плод и бьется ветвь в окно, земное кончить там существованье. А до того, как жизнь Тебе отдам, пока придет свершенье огневое, снимать покос и счет вести плодам, и сыпать в пахоть семя золотое.
Не научившись быть вполне земным,
я не умею быть еще жестоким.
Мои слова
оглушены высоким,
неуловимым, тающим, как дым.
На этот кров,
наш тесный шаткий дом
не ринутся слова мои обвалом:
хотят светить прозрачнящим огнем,
возвышенным
в униженном и малом.
Горевшее то тускло,
то светло,
косноязычное от сновидений
тело,
ты никогда справляться не умело
с тем, что в тебе клубилось и росло.
О утешений ритмы! Узы уз слов гармонических, свободных слов... Пусть гневы мы будим в критике, враге стихов. Нет, проза – пошлый комментарий снов.
А зрелость все равно –скитанья – бездомный мир, внемирный дом...
За десять лет до того Гомолицкий написал Михаилу Рекало: «Я умел только работать. И жизнь прошла рядом».
Был дождь и сумерки, когда они при- шли: калеки, нищие всю площадь запруди- ли; больные в язвах трупы принесли и ста- ли у дверей, и у дверей завыли. Искали, гнойными глазами от труда, обещанной подачки и привета. А он – поэт – не знал теперь, куда ему бежать от страшного ответа.