— А чеснок мне вомперы в обмен на кровяную колбасу поставляют. У них общага в аккурат на границе с Раем находится. Они по утрам зубы томатной пастой красят и херувимам жуткие рожи корчат, а те в них с перепуга связками чеснока бросаются.
— А она что?
— А она… — Семен выдержал долгую паузу, вероятно, чтобы я прочувствовала всю торжественности момента. — Стерва, — гордо изрек он. — Поправила Владыке подушки, допытала его борщом, а потом повернулась к Пресветлому и нагло так ему заявила, что по законам Божьим она несет ответственность за того, кого прикормила, и теперь, как порядочная женщина, обязана на нем жениться.
— Смерть Семен Семенович, — протянул мне руку дядька, и кому-то, то есть мне, сразу стало по-японски плохо. В смысле, херовато.
— У вас аптечка в салоне есть? — с очень умным видом спросила сильно злая Гея Андреевна.
— Нет, — поднапрягся баранкокрутитель. — А вам что, плохо?
— Плохо сейчас будет вам, — злорадно ухмыльнулась я, помянув свою счастливую звезду, обещавшую наглому мужику полную, ну ту, которая начинается на две первых буквы от ее названия. — У вас аварии были?
— Нет, — опешил маршрутчик.
— Будут, — добила я дядьку.
— А вы, веселящийся очаровательный демон, с какого факультета?
Уже определился бы с формулировочкой, а то сначала ангел, потом демон. И как-то мне его непоследовательность сильно не понравилась. Попыталась выдрать у него свою туфлю, но он, злобно прищурившись, прижал ее к впалой груди и ехидненько так опять спросил:
— Так с какого факультета?
Ржать вокруг все почему-то перестали, и даже куча принцев под деканом как-то разом прекратила жужжать и изображать разворошенное осиное гнездо.
— Экономического, — испуганно проблеяла я.
— За-ме-ча-тель-но, — как-то сильно подозрительно обрадовался он. — У вас оценки плохие были?
— Не-а, — а это он вообще, к чему спросил?
— Будут, — добил меня гражданин преподаватель откровенно хамоватой наружности.
Невезучая. Кратко, емко и одним словом. Это про меня.
Если где-то глубоко под снегом будет зарыта собачья какашка, то ее обязательно найдет мой чистый ботинок. Мама так и говорит мне все время:
— Вечно ты, дочка, куда-то вступаешь, то в "Орифлейм", то в гуано.
— Ножку поднимите, — томно вздохнула я.
— Чего? — замкнуло босса.
— Не чего, а столика.
— С какого Толика? — тупо моргнул он.
— Да не с Толика. Ножку поднимите.
— Вашу или свою? — вытаращился на меня сильно тугодогоняемый Люциевич.
— Вы что — собака, чтобы ножку поднимать? — начиная звереть, фыркнула я.
— Вы что здесь делаете? — высоко заломив черную бровь, почти угрожающе поинтересовался Антон Люциевич.
Хотела сказать: "Трамвая жду". Нет, ну а чего? Идиотский вопрос и такой же идиотский ответ:
— Лежу, — а чего, ему можно спрашивать, а мне нельзя ответить?
— Зачем? — раздраженно гаркнул упырь.
— Веду активную половую жизнь, — миленько улыбнулась я, потому как легкая придурковатость делает человека почти неуязвимым.
туфельки я, как порядочная Золушка, потеряла где-то на взлете. Обе сразу. Так сказать, чтобы всем претендентам на мою пятую точку хватило.
А чего мелочиться? Два принца всегда лучше, чем один.
В десятом классе родители, желая, дабы у меня улыбка соответствовала подаренному ими с рождения статусу богини, поставили мне брекеты. И надо же было случиться такому недоразумению, что моему горе-кавалеру, Валерке из 10-Б, их поставили тоже. И вот, когда настал эпический момент кульминации, так сказать, наших с ним коридорно-заугольных отношений, и Валерка, зажав, меня на переменке под лестницей, ведущей на второй этаж, попытался воплотить в жизнь мои самые несмелые девичьи фантазии, его брекеты вдруг воспылали нешуточной страстью к железякам, находившимся на моих зубах.
Они любили друг друга долго и нежно. Брекеты, в смысле. Потому что мы с Валеркой, тщетно пытаясь отцепить их на протяжении целого урока, к следующей перемене начали друг друга тихо ненавидеть. Через два часа жалких потуг с моей стороны и отборных матов со стороны Валерки, мы выползли из-под лестницы, навечно войдя в анналы истории нашей школы как "целующиеся терминаторы".
Мама с папой мне всегда говорили, что если что-то делаешь, то надо делать это хорошо и обязательно до конца, поэтому мозг я выношу качественно и до победных конвульсий.
...тот ,кто не умеет возвращать долги,не заслуживает уважения.
— Счастье — мгновение, как свет уже давно погасшей звезды. Нельзя купить, нельзя вернуть… Только прожить и сохранить в своей памяти… навечно… дни, минуты, секунды…
Жизнь — это самое ценное, что даровано нам свыше. Потому что прощать, любить и научиться быть счастливыми можно только пока мы живы. Мертвым все едино.
Нетленными остаются только вечные ценности: верность, любовь, дружба. Будь ты хоть правителем целого мира, но за все свои богатства не сможешь купить бескорыстную дружбу, истинную любовь и беззаветную верность. Все это надо заслужить.
Вера — самое сильное оружие, которое есть у человека. Но даже если и она иссякает — всегда остается надежда. А надеяться нужно всегда, потому что когда ты перестанешь надеяться — ты перестанешь жить.
Дураки всегда выбирают тактику верблюда: не получилось переплюнуть, значит, заплюют с головы до ног.
Самой страшной ошибкой было бы пройти мимо чужой беды и сделать вид, что ты ничего не заметил.
Не совершает ошибок только тот, кто ничего не делает.
Часто оглядываясь за спину, вы не всегда видите, что происходит перед самым носом
Только искреннее прощение может загасить тлеющие угли смертельных эмоций. И только оно способно освободить человека от жгучей боли, рожденной глубокими душевными ранами
Так важно быть кому-то нужным и иметь возможность поделиться с кем-то спрятанными глубоко в сердце чувствами...
Сердце не умеет врать. Заглянешь туда — и сразу ясно, каков из себя человек. У кого-то сердце черное да холодное, тронуть страшно. Кажется, коснешься — и затянет тебя в омут гнилой… и нет дороги обратной. А у кого-то сердце огромное, яркое, как солнце, и всех вокруг греет!
Побеждать следует честно. А обирают и обижают тех, кто слабей, только трусы.
Осознание собственных ошибок, к сожалению, не всегда дает возможность их исправить.