— Надеешься спасти всех? — Надеюсь. Жаль, что нельзя спасать их скопом, поодиночке очень долго получается.
— Да какой из него друг? — вскричал Аяс, уже не заботясь, слышит ли его некромант. — Вредитель он, самый настоящий!
— Он не враг, — серьезно сказал Дорал, — как ни крути — не враг. А по нынешним безумным временам каждый, кто не пытается выпустить тебе кишки, уже наполовину друг.
Только лишившись надежды, а с нею — сожалений, люди начинают сознавать, на что они способны. С полной решимостью и без лишних сомнений действует лишь человек, который не рассчитывает на других.
— И помни: ты должен работать над воспитанием упорства в себе. Только упорные люди продолжают идти прямо, что бы ни случилось.
— Я предпочел бы идти туда, куда мне нужно, магистр.
Неправда, что самая темная ночь — перед рассветом, нет, — самые темные ночи не заканчиваются никогда. Они продолжают жить в людях. В ваших глазах и складках возле губ. В ваших шрамах и могилах, на которые вы ходите.
Каждая селянка объясняла, отчего именно ее козу никак нельзя приносить в жертву и почему всему селу от этого только хуже станет. Голоса становились громче, визгливей, заглушали друг друга и набирали постепенно такой страсти, что становилось ясно: дело идет к применению самых убедительных доводов – выдергу кос.
– А еще я собаку завел.
– Куда завел?
– Не куда, а просто. Для себя. Забрал ее из одного поселка, чумного на всю голову. Забрал, чтобы кормить и заботиться.
Бивилка смотрела недоверчиво.
– А потом отвез ее Олю, в Мошук. Не та у меня жизнь, чтоб собаку таскать за собой.
– То есть ты забрал собаку, чтобы кормить и заботиться, но кормит и заботится Оль, – уточнила Бивилка.
– Ну да. Получается так. И все-таки ее жизнь я тоже сделал лучше, как ни крути.
– Давайте не будем с вами опускаться до взаимных оскорблений, бесценный. Всех оскорблять буду я.
– Ненавижу тебя, – бессильно призналась девушка и опустила голову еще ниже.
– Я знаю, в переводе с девичьего это значит «Я тебя люблю, но ты свинья».
Раньше мне важней всего было, чтоб все встречные погромче мной восхищались, а теперь хочется делать их жизнь поудобней, полегче.
– Потому что когда людям трудно живется, у них нет сил на восхищение твоими талантами, – тут же нашла объяснение Бивилка. – А когда ты делаешь их жизнь легче, они восхищаются тобою особенно громко.
Дракошка тянется в ночь, как струйка дыма в открытое окно. Я им не управляю, это животное ещё в Полесье дало понять: или оно меня везёт, самостоятельно определяя дорогу, или оно мне откусывает голову, а потом определяет дорогу.
Подобно жертвователю, что приносит дары для духов, мы всякий раз кладем на алтарь чужие истории.
Чужую боль. Чужой страх. Смерть.
Страшнее всего – задать вопросы, потому что это означает – воплотить то странное, непонятное и огромное нечто, которое жадно дышит в спину. Ведь пока еще можно промолчать, ни о чем не спросить, пока еще можно делать вид, что этого огромного – нет. А спросить – означает повернуться к нему лицом.
– Знаешь чего, у рудокопов ведь тмуща забобонов! Всех и не упомню, хотя уже лет двадцать прошло, как я дело принял от батьки. Есть у работяг, начт, Однорукий Копатель, который подгоняет отстающих: кто с двумя руками за ним не поспеет, тот и вовсе ни на что не годен. И такого негодного, начт, Однорукий Копатель берет за руку своей единственной рукой и уводит сквозь породу, растворяя в ней. И рудокопы потом не могут сказать, куда делся тот негодный: был да сплыл, нет его, кирка вот только валяется да фляга с водой недопитая. Еще водится в копальне, говорят, Призрачный Карлик, который помогает выбраться из-под обвалов и заплут, ежели повезет. Он добрый, Карлик, только при виде его можно дубаря врезать: горбатый он, большеголовый, вавками покрытый и в соплях. Есть еще Скорбящая Бабуля, потерявшая внука в копальне при обвале. Та является рудокопам, которым случится задремать под землей в передышках. Подойдет она тихонько, вперевалочку, худенькая такая, начт, бледная, погладит рудокопа по голове скрюченной рукой, по щеке похлопает да как рявкнет: «А чойта мы в дрыхоту ударилися?! Дел по горло! Внучка-то моего ишшо не откопали, ась?!». Тут с рудокопа сон и сметает, как не было, только икота остается да зенки безумные.
Эти деревянные идолища понатыканы в Болотье там и сям, глаза у них прикрыты, рты раззявлены, а щеки свисают аж до пупа, превращаясь в груди. Не имею представления, почему духов дороги тут изобразили именно такими.
В рот бабокамню полагается класть гостинцы. Если бы меня хранили человеческие духи, я бы тут повредился умом.
– Очень даже хорошо, что чароплёты перебили друг друга, – выплевывает Птаха. – Вы ж сами и были злом… а теперь мы – зло, потому что эта сила – она просто гадость какая-то! Она ж может убивать людей гроздьями! Вот так легко!
Птаха щелкает пальцами. Щеки у неё горят, глаза горят, косынка висит почти на шее. Загляденье.
Чародей смотрит на неё таким странным взглядом, таким уничижительно-раздевающим, что мне хочется сломать ему нос.
– Это ты можешь убивать людей вот так легко, – он тоже щелкает пальцами, сухими и корявыми, как узловатые ветки дерева, долго не видевшего влаги. – Чары – только способ, которым ты воспользовалась.
– Вот я и говорю, что обученные маги – дуболомы, – вновь подал голос Тахар. – Какая будет польза, если ты погибнешь? Ради правильных вещей нужно жить – каждый день, терпеливо и чаще всего – незаметно. Хотя куда как красивей ради правильных вещей торжественно сдохнуть, да?
– Хто защитит наш, хто уберегёт, ежели магов не штало? – рассуждал ратушник, прожевав очередной ломтик сушеного яблока. – Так нихто. Помрём!
В Недре все были невысокими, худыми и узкоглазыми. Казалось, местные жители смотрят на приезжих с подозрительно-издевательским прищуром и замышляют какие-нибудь свои, недричанские гадости. Даже орки тут были узкоглазыми и мелкими – ростом с человека. Эльфов и гномов путники не видели ни разу за все дни путешествия по северному краю. После первой встречи с местным орком Шадек заявил, что недричанские гномы просто выродились до размера крыс, поэтому их трудно разглядеть.
Некромант даже изучил Мавкины зубы, хотя и без них видел, что собака еще молодая, и с осторожностью спросил Оля, не будет ли тот возражать, если он, Гасталла, заберет животное себе после смерти. У гласника от такого вопроса глаза из орбит полезли, и некромант поспешил объяснить:
– Ты не думай, я не спятил, у меня уже были перерожденные зверушки. Перерожденные зверушки – они смирные, добрые, не то что наша человечья паскудная порода!
Представив собаку-зомби, приветливо машущую некроманту хвостом, Оль окончательно растерялся и лишь пробормотал что-то неразборчивое.
– Слушайте, вы ж не в избе посреди леса живете, а? Кому выть в городском квартале, за каменными стенами? Думаете, за соседским забором оборотень завелся от грязи?
– Не, – рассудила старуха, – у соседей тихо все.
– Ну, видите!
– А вот ежели спуститься посеред ночи в дальний погреб, пройти закрома да ящики с морквой, перебраться к северной стенке да ухо к ней приложить – так и воеть!
Оль на вздох закрыл глаза.
– За каким... кхем… надобно ходить в погреб посреди ночи?
– Послушать, – удивилась его непонятливости бабка. – Воеть же!
— Люди, люди, — себе под нос пробурчал Шадек. — Только и слышишь, как мы выучимся и побежим делать всех их счастливыми.
— А чем плохо-то? — Оль добродушно улыбался. — Любой человек помогает другим: пекарь, аптекарь, рыбак да скорняк. А маги сколько всего могут — ого-го! Один толковый гласник может цельную деревню в порядке держать. Чем тебе не по нраву? Это ж здорово, что мы такие уродились! Хочешь, чтоб маги были бесполезней скорняков?
— Да плевал я на пользу! — Шадек стукнул кулаком об ладонь. — Первым делом хорошо должно быть мне, а не кому попало. Что мне до чужих людей? Друзей выручить — это я понимаю. А ради незнакомцев жилы рвать — обойдутся!
Дорал вздохнул.
— Все говорят нам о долге, — продолжал Шадек, распаляясь, — вот такенную плешь проели нудежом про то, как маги всем чего-то должны. Отчего никто не говорит, что другие тоже что-то должны магам? И ни одна орясина не скажет главного, ради чего мы за всё это взялись! Мы что, просто так побросали свои дома и ввязались быть должными Школе всю жизнь? Нет же, мы сделали это потому, что быть магом — просто немыслимо здорово, а всё прочее может катиться куда пожелает!
Дорал смешно изогнул брови, посмотрел на Шадека так, как мать глядит на не в меру взрослое дитя.
— И что же, предел твоих желаний — взять этот здоровский дар в охапку и бегать с ним кругами по всему миру, визжа от восторга?
— Вы так говорите, магистр, словно в этом есть что-то плохое.
У Шадека разболелась голова, он кривился и тёр пальцами виски, но по сторонам смотрел внимательно. Он ждал нового подвоха. И он первым заметил высокую тощую фигуру, вразвалку бредущую по песчаной насыпи от леса.
— Это что, шутка? — спросил маг и поднялся на ноги.
Остальные тоже встали.
Гравюра, изображающая это высокое костлявое создание с жёсткой светлой шерстью, имелась в фолианте Оля. Но даже там дух-людоед был назван сказочным существом!
— Вендигий, — просипела Умма и покрепче вцепилась в Кинфера.
Пожиратель человеческой плоти приближался неспешно, скользящим плавным шагом. Он шёл не охотиться — для этого жертва была слишком жалкой. Он намеревался поиграть со своим ранним завтраком.
Все сознавали, что вендигий много быстрее любого из них и много мощнее всех пятерых магов вместе взятых — измотанных, растерянных и напуганных молодых магов, переживших самую трудную ночь в своей жизни.
Но у них ещё оставались какие-то крохи энергии.
— Его же не бывает, — у Бивилки стучали зубы, — это же неправда. Что нам делать?!
— Сосредоточиться, — серьёзно ответил Шадек и хрустнул пальцами. — Сосредоточиться на жалких попытках не сдохнуть!
Ему не нравился её новый взгляд исподлобья, не нравилось, как она сутулилась. И как опускались уголки её губ. И как старательно она делала вид, что всё остаётся по-прежнему. Что она идёт по правильной дороге, а её представления о собственной роли в мире, вбитые в голову бабушкой и школьными наставниками, всё ещё работают. Шадек понимал, что других представлений Бивилке не давали, а определять их для себя самостоятельно она была не приучена.
Как выглядит человек, собирающий в кучу сломанные вещи и говорящий себе, что они вполне ещё ничего?
Что происходит с деревянным колышком, который попытались вбить в лист железа?
– А я пойду! – Бабка решительно ухватилась за руку опешившего Террибара и поставила ногу на верхнюю ступеньку. – Надо ж поглядеть, чего так воеть!
– В случае чего – я буду спасать наместника, – предупредил ее Оль.
Бабка нетерпеливо отмахнулась:
– Лучше оно меня сожреть, чем не увидеть, чего воеть! [выделение мое - AV]