Золотое сердце, но все золото упрятано глубоко и надежно.
Когда их домик исчез за поворотом, у меня возникло такое забавное ощущение, будто я написал стихотворение и оно было прекрасным, но я потерял его и никогда больше не вспомню.
— И вы уходите… просто так. Я ведь даже… даже не поблагодарил вас. Человек, которого я, по существу, не знаю, рискует ради меня… Не знаю прямо, что и сказать. — Я всегда так ухожу. С беззаботной улыбкой, небрежно кивнув головой. Искренне надеюсь никогда больше не видеть вас.
Ему было лет пятьдесят, и только спокойный, немигающий, твердый взгляд светло-голубых глаз выдавал в нем полицейского. Такой взгляд, сам по себе совсем не тупой, покажется тупым всякому, кто не служит в полиции.
– Марлоу, – сказал он еще серьезней, – я очень постараюсь, конечно, но вряд ли смогу полюбить вас. – Я визжу, – сказал я. – От ярости и боли.
Презрительно кривить губы он не стал только потому, что они были презрительно скривлены еще при входе.
Золотое сердце, но все золото упрятано глубоко и надежно.
Когда их домик исчез за поворотом, у меня возникло такое забавное ощущение, будто я написал стихотворение и оно было прекрасным, но я потерял его и никогда больше не вспомню.
Улыбка его была незаметна, как старая дева на балу у заезжей знаменитости.
Мое лицо оцепенело от сосредоточенных раздумий или от чего-то еще, от чего цепенеют лица.
- Что нибудь выпьете, пока будете ждать? – Сухой мартини пойдет. – Мартини. Очень, очень сухой. – О'кей. – Вы его будете есть ложкой или ножом и вилкой? – Нарежьте соломкой, – сказал я. – Я просто погрызу.
Ему было лет пятьдесят, и только спокойный, немигающий, твердый взгляд светло-голубых глаз выдавал в нем полицейского. Такой взгляд, сам по себе совсем не тупой, покажется тупым всякому, кто не служит в полиции.
— И вы уходите… просто так. Я ведь даже… даже не поблагодарил вас. Человек, которого я, по существу, не знаю, рискует ради меня… Не знаю прямо, что и сказать.
— Я всегда так ухожу. С беззаботной улыбкой, небрежно кивнув головой. Искренне надеюсь никогда больше не видеть вас.
Презрительно кривить губы он не стал только потому, что они были презрительно скривлены еще при входе.
– Марлоу, – сказал он еще серьезней, – я очень постараюсь, конечно, но вряд ли смогу полюбить вас.
– Я визжу, – сказал я. – От ярости и боли.
Когда их домик исчез за поворотом, у меня возникло такое забавное ощущение, будто я написал стихотворение и оно было прекрасным, но я потерял его и никогда больше не вспомню.
Золотое сердце, но все золото упрятано глубоко и надежно.
Улыбка его была незаметна, как старая дева на балу у заезжей знаменитости.
Мое лицо оцепенело от сосредоточенных раздумий или от чего-то еще, от чего цепенеют лица.
- Что нибудь выпьете, пока будете ждать?
– Сухой мартини пойдет.
– Мартини. Очень, очень сухой.
– О'кей.
– Вы его будете есть ложкой или ножом и вилкой?
– Нарежьте соломкой, – сказал я. – Я просто погрызу.
Тот, кто незаконно промышляет спиртным, потом женится на деньгах, а потом вдруг посылает к черту красавицу жену и несколько миллионов, которые, считай, были у него в кармане, даже у меня вызывает подозрение.
Можете смеяться, но я чисто вымыт, гладко выбрит и трезв как стеклышко - не каждый же день частного детектива приглашает к себе миллионер.
Вы - как радио: говорите много, а толку мало
Действуя наугад, прогоришь. Очень скоро проснешься с полным ртом предчувствий или чего-то еще.
Я кивнул. Ложь кивком все равно ложь, но так лгать полегче.