В каждой компании есть кто-то, любящий обязательно что-нибудь ляпнуть не вовремя и не по делу. И вот звучит несолидный вопрос
Зачем было писать эту книгу и садиться в тюрьму, когда известно, что читающие люди — и без того по убеждениям республиканцы, а те, кто поддерживают диктатуру, — ничего не читают, и они-то, безграмотная деревня, получив доступ к общему голосованию, известно кому отдают голоса.
Когда я подрос и стал понимать больше, дед добавил еще одну подробность. Евреи, сказал он, мало того что спесивы, как испанцы, неотесаны, как хорваты, алчны, как левантинцы, неблагодарны, как мальтийцы, наглы, как цыгане, немыты, как англичане, сальны, как калмыки, надуты, как пруссаки, и злоязыки, как уроженцы Асти, они еще и прелюбострастники по причине безудержного приапизма, причиненного обрезанием, в чем великое несоответствие между их плюгавыми фигурами и громадностью пещерного тела внутри срамного их недокалеченного выроста.
Против демократии есть только это единственное верное средство — общенародное голосование.
Там пятьсот страниц с походом. Это он напрасно. Очернительская книжонка должна читаться за полчаса…
Что за месть, если убиваемый не знает, что убиваешь его ты?
Никогда люди с таким энтузиазмом и полнотою не творят зло, как когда они его творят во имя религии.
— Э, — сказал он, — в мире оккультизма все так взаимоперетекает… Добро и зло… что добро для одних — зло для других. Но и в волшебных сказках тоже разница между феей и ведьмой — это вопрос возраста и внешности.
для врача открыты двери всех семей, и шире, чем для священника
Ненависть — истинная природная страсть. Аномальна как раз любовь. За нее Христа и распяли.
Если шпион намерен открыть нечто доселе неслыханное, пусть он расскажет именно то, что нетрудно приобрести на любом второсортном книжном развале.
Симонини сказал себе — смешно. Все деспотические власти деспотичны одинаково. Прочтите настоящего Макиавелли, и вы предскажете, что станет делать Наполеон Третий.
Гэдон оказался скептичным, ироничным и ехидным. Мой любимый тип: не верящих ни во что.
Я не собираюсь уничтожать евреев. Могу сказать, что евреи мое оружие. Я намерен укреплять моральные устои русского народа и не желаю (или, лучше сказать, не желают те, чьи желания для меня закон), чтобы этот народ поворотил свое недовольство против царя. Так что нужно иметь врага. Незачем искать его, ну не знаю, среди татар или среди монголов, как искали наши бояре в старину. Порядочный враг, устрашающий и узнаваемый, должен быть прямо в доме или у самого порога дома. Вот поэтому евреи. Провидение господне ниспослало нам их. Так используем, черт возьми, и да ниспошлет он всегда нам еврея или двух, чтобы было кого ненавидеть. И бояться. Дарить надежду собственному народу — именно для этого нужен враг. Говорят, патриотизм — последнее прибежище подонков. Не имея моральных принципов, мерзавцы обычно заворачиваются в знамя. Все канальи беспокоятся о чистоте своей канальей расы. Нация — это из лексикона обездоленных. Самоосознание строится на ненависти. Ненависти к тем, кто отличается. Ненависть необходимо культивировать. Это гражданская страсть. Враг — это друг всех народов. Нужно кого-то ненавидеть, чтобы оправдывать собственную мизерность.
Каждый культурный человек думает, что он — важная часть миропорядка. Это такое же заблуждение, как суеверность у безграмотных людей.
Студенты на подъем легки, особенно в случаях, если воду мутит умело запущенный к ним профессиональный бузотер.
Вообще в людях изумительно, что они готовы верить всему. Хотя чему тут удивляться?
Не то чтоб слишком нравился себе он сам, но все остальные вызывали такое раздражение, что на их фоне самого-то себя он почти что мог переносить.
Жан де Мен заполняет «Roman de la Rose» символическими фигурами , эмблемами, и ему нет нужды объяснять особо, о чём он говорит: его современникам это и так известно. Элиот вынужден писать ряд примечаний к «The Waste Land», упоминая Фрэзера, мисс Вестон и карты Таро, - и всё же читатель не
получает несомненно верных ключей, позволяющих ему без труда ориентироваться в этой поэме.
Пересмотреть всю совокупность символических возможностей, перекрещивающихся друг с другом во всех измерениях современного культурного универсума, - вот отчаянное предприятие, в ходе которого Джойс, ещё недавно бывший Стивеном Дедалом, встречается с ужасом Хаоса.
Одним словом, верно то, что говорил о Джойсе Левин (Levin. Op.cit.): он не избирает некую систему идей, намереваясь её выразить, и вся культурная архитектура двух его последних произведений имеет смысл не
философский, а технический; амбиции Джойса состоят в том, чтобы охватить всю мировую культуру, дабы превратить её в поле для игры.
Джойс ещё раз демонстрирует, что он использует данные культуры только и прежде всего для того, чтобы сочинить музыку идей : он сближает друг с другом понятия, он высвечивает различные связи, играет откликами, но не создаёт философию.
Тринитарная схема нужна для того, чтобы придать некий порядок (ещё один, в числе многих других) этой игре зеркал и ввести некую определённую игру отсылок в качестве внешней рамки – строгой и всегда готовой (вместе с той традицией порядка и необходимости, которую она за собой влечёт) к отрицанию той неконтролируемой изменчивости опыта, которую эта рамка собою ограничивает в ходе постоянного диалектического развития.
На деле достаточно принять и признать модусы порядка, чтобы суметь без труда войти в универсум «Улисса». Тогда у нас есть нить Ариадны, десяток компасов и сотня разных топографических карт. Мы можем вступить в этот многогранный Дублин, как в комнату чудес или зеркальный дворец, и спокойно там передвигаться. Знание о том, что Молли исполняет некую роль в тринитарной схеме, что в плане антропологическом она представляет собою Кибелу или Гею-Теллус , а на оси греческого мифа отождествляется с Пенелопой, не препятствует нам обрести доступ к индивидуальности Молли и не мешает признать в ней общезначимый тип. Но только здесь можно задержать поток восприятий, бегущий в сознании персонажа, и выделить в нём ядра намерений и значений, прочитать его
поступки, пользуясь при этом различными ключами. И только тогда, в окружении жёстких схем, словно в музее восковых фигур, посреди схем самых глубокомысленных и утончённых, способных отнять жизнь у любого персонажа любого поэта, - только тогда, напротив, выходит на поверхность человечность Молли, её неудовлетворённое отчаяние, слава и убожество её плотскости, обволакивающая безмерность её теллурической женственности.
Таким образом, если в средневековой поэме символы и аллегории существуют для того, чтобы придать смысл тому Порядку, который они пытаются определить, то в «Улиссе» порядок нужен для того, чтобы придать смысл символическим отношениям. Горе тому, кто отвергает порядок, как будто он представляет для истолкователя некое интеллектуальное искушение: тогда книга расслаивается, распадается, утрачивает всякую коммуникативную способность.
Эдмунд Уилсон, который, пожалуй, впервые постиг подлинную природу «Улисса», говорил:
«Поэтому Джойс – воистину великий поэт некоей фазы человеческого сознания. Как мир Пруста, Уайтхеда или Эйнштейна, мир Джойса постоянно меняется, если он воспринимается различными наблюдателями в различные моменты. Это организм, складывающийся из событий, каждое из которых
может быть бесконечно большим или бесконечно малым, но вместе с тем заключает в себе все остальные, оставаясь при этом одним-единственным.
Подобный мир нельзя изобразить, пользуясь теми искусственными абстракциями, которые принимались в прошлом: твёрдыми установлениями, группами, индивидуумами, играющими роль различных существ, а ещё менее того – пользуясь такими основательными психологическими факторами, как дуализм добра и зла, души и материи, духа и плоти, инстинкта и разума, совести и корысти. Нельзя сказать, что эти понятия отсутствуют в мире Джойса: они присутствуют в душах главных героев. Но всякая вещь сведена к терминам такого события, которое, как в современной физике и философии, вписывается в некий континуум, но при этом может быть схвачено и как бесконечное малое».
Многие художники оставили заметки о поэтике, описания своего творческого труда, целые эссе по вопросам эстетики. Но никто, кроме Джойса, не заставлял своих персонажей столько рассуждать о поэтике и эстетике.
Интересно отметить, что платоновская концепция прекрасного перешла к Малларме от Бодлера, а к Бодлеру – от По; однако у По эта платоническая составляющая развивалась по путям аристотелевской методологии, нацеленной на психологическое отношение «произведение- читатель» и на конструктивную логику произведения. Таким образом, выйдя из англосаксонской среды и из области аристотелевской традиции и пройдя через фильтр французских символистских поэтик, эти и другие ферменты вернулись на англосаксонскую территорию и были заново препровождены Джойсом в круг аристотелевских представлений.