«Кот отправится с нами, сэр?»
«Да – В чилийских приисках его звали Пондю Поки – нипочем не догадаешься, что означало его индейское имя – Оно, мальчик мой, означало „Великий Кот, Полный Ожиданья“ – Такие звери рождаются великими»
Память и сон перемешаны в нашей безумной вселенной.
... а ночью вернулись, темнее, дичее, сексуальнее, с фонариками, непристойными журналами, трясущимися руками, засосами, украдкими прислушиваниями к Шуму Времени в реке, на мануфактурах, мостах и улицах Лоуэлла... дикоглазые в небесах, они потрахались и пошли домой.
Однако папа же предупреждал меня много лет, это грязная змейская сделка с хитрым имечком - называется Ж-И-З-Н-Ь - хотя скорее Ф-У-Ф-Л-О... Как же впрямь прогнивают стены жизни - как рушится балка сухожилия...
Громадные Деревья Лоуэлла оплакивают июльский вечер песнью, что заводится в луговых яблочных землях над Бридж-стрит, фермами Банкер-хилла и домиками Сентралвилля..
он хохотал, как маньяк, недоразвитая ментальность, милый и добрый, невероятно грязный, святой,придурочный, трудолюбивый
Я отказался от церкви, чтоб облегчить себе ужасы, - слишком много свечного света, слишком много воска. У себя в смерти я предпочитаю реки или моря и другие континенты...
Что любовь — это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью — последняя, единственной жизнью — та, что внутри, а единственное слово… навсегда застряло в горле.
Она задумалась и покусала сочные губы: душа моя впервые окунулась в неё, глубоко, в омут вниз головой, потерялась; как утонуть в ведьминском зелье, кельтском, колдовском, звёздном.
Одинокой романтической зимой, когда мы оба таяли под замерзшими звездами - а теперь под звездами легкого лета мы дышим паром на нашу остывшую любовь.
А я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.
Что любовь — это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью — последняя, единственной жизнью — та, что внутри, а единственное слово… навсегда застряло в горле.
Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.
Она во что-то влюблена, может, в меня, может, в саму любовь.
Взрослая любовь, раздираемая среди едва повзрослевших ребер.
Никаких примеров-напримеров под моей первой и единственной кожей. Что любовь - это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью - последняя, единственной жизнью - та, что внутри, а единственное слово... навсегда застряло в горле.
...весь мир пригласил меня переночевать к себе домой, поэтому неважно, в какой дом и заходить —
То ощущенье весны нисходит на нас на станции подземки Индейского Лета, поскольку что то теплое (солнце наверху) и однако же сырое, как остатки протечек зимы – вроде мокрых сучьев, сияющих в три часа мартовского дня.
Свежесть, что сходит с губ ее, непорочно сжимается и аурой расходится от нежности ее шеи под самым ухом от хрупкого белого ломкого восприимчивого прохладного чела, кое никогда не познает диких потов, лишь прохладные бусины радости – читая, она ласкает складочки, что сбегают с ее носа ко рту по каждой стороне, вдвойне примененными кончиками пальцев.
Теперь я выхожу, устал, в собственные мысли, и мне некуда идти, только свою дорогу отыскивать.
Обычный уличный фонарь на углу, что на одной линии с сортировкой и дает чернильно синие оттенки, вроде того апокалиптично конце светного синего света, света подземных звезд, мы все видели в тоннелях, особенно тоннелях подземки.
Самое поразительное из окон, а я не ждал поразительности в столь поздний час – верхнее переднее слева – одинокое льдистое сгущенно синее с мазками жарко розового – мелкие синенькие дырочки – выписано неизмеримо синими чернилами, noir comme bleu, иссиня черными, я собирался сказать три Апостола, но там только два, третья щель не фигура, это три обдисковленные фигуры в треть, почти как дыры во льду катка – но с целым зимним болотом воды, полной мягких красителей и полуночи – ни у какого неба нет цвета этого стекла.
(...) обернулся крупно и рьяно со своих исподов, когда увидел его, молодого Коди, как тот шел, стуча мячом, вдоль по улице из школы в скосе трагических утраченных предвечерий, давно уж отошедших от памяти любви, что есть секрет Америки – утрачен и он, этот подземочный инвалид, в складках своих же толстых встопорщенных шейных мышц, как у мужчины – несет конверт бумажной папки – болтая с высоким парнем помоложе в очках, которым восхищается и к кому подается, разумеется, с любовью старшего ко младшему, а особенно человека больного к здоровому тупочелу, как повсюду.
Желтые таксомоторы, вспышка – ярко желтый мазок, когда люди, вспышка запоминается и человечья (рука, сумка, ноша, пальто, сверток холстов, тусклое, над ним парящие белые лица).
Вот уходят они в собственную свою ночь за чем бы ни былями того, где ты, кто на них смотрит, все еще остаешься.