"А нужно было лишь остаться дома, бросить все, найти домик для себя и для Ма, медитировать, жить тихо, читать на солнышке, пить вино при луне в старой одежонке, ласкать своих котят, спать хорошие сны..."
... и некоторые из нас спят, некоторые разговаривают, некоторые жуют бутерброды отчаяния...
Господи, как прав был Хемингуэй, когда сказал, что от жизни нет средства.
... ничего не говори об этом, не жалуйся, не критикуй, не хвали, не признавай, не остри, не выстреливай звездочками мысли, просто теки, теки, будь собою всем, будь собою какой ты есть...
"Чем занимается твой отец?"
"Сигары курит" -
"А мать?"
"Вяжет кружевные салфеточки в гостиной" -
"А ты?"
"Не знаю".
Что бы ты ни делал это лишь принижение одного за счет другого, ты ценишь то-то и отрицаешь то-то, вверх-вниз, но если ты подобен пустоте то тебе надо лишь созерцать пространство и хотя в этом пространстве ты видишь упрямых людей в излюбленных ими хвастливых личинах и защитных скорлупках пренебрежительно фыркающих и самодовольных пассажиров одного парома на другой берег ты все так же будешь созерцать это пространство чья форма — пустота, а пустота — форма —
А тем временем природа безмятежно пылает, природа сжигает природу — А я — я сижу и обедаю лапшей с крафтовским сыром, пью крепкий черный кофе, наблюдаю как в 22 милях от меня валит дым и слушаю радио —
Что любовь — это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью — последняя, единственной жизнью — та, что внутри, а единственное слово… навсегда застряло в горле.
Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.
Она во что-то влюблена, может, в меня, может, в саму любовь.
Взрослая любовь, раздираемая среди едва повзрослевших ребер.
Никаких примеров-напримеров под моей первой и единственной кожей. Что любовь - это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью - последняя, единственной жизнью - та, что внутри, а единственное слово... навсегда застряло в горле.
...весь мир пригласил меня переночевать к себе домой, поэтому неважно, в какой дом и заходить —
Что любовь — это наследие и двоюродная сестра смерти. Что единственной любовью может быть лишь первая, единственной смертью — последняя, единственной жизнью — та, что внутри, а единственное слово… навсегда застряло в горле.
Она задумалась и покусала сочные губы: душа моя впервые окунулась в неё, глубоко, в омут вниз головой, потерялась; как утонуть в ведьминском зелье, кельтском, колдовском, звёздном.
Одинокой романтической зимой, когда мы оба таяли под замерзшими звездами - а теперь под звездами легкого лета мы дышим паром на нашу остывшую любовь.
А я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.
- Чего ты хочешь от жизни?
Я желал прошибить ее, выжать из нее ответ. А она понятия не имела о том, чего хочет. Она бормотала что0то о работе, о кино, о летних поездках к бабушке, о том, что мечтает съездить в Нью-Йорк и наведаться в "Рокси", перечисляла, какие бы по этому случаю надела наряды - вроде тех, что надевала на прошлую пасху: белую шляпку с розами, розовые туфельки-лодочки и габардиновое пальто цвета лаванды.
- Что ты делаешь по воскресеньям? - спросил я.
Она сидит на веранде. Парни ездят мимо на велосипедах и останавливаются поболтать. Она читает газетный юмор, она лежит в гамаке.
- Что ты делаешь теплыми летними вечерами?
Она сидит на веранде, она смотрит на проезжающие машины. Они с матерью стряпают воздушную кукурузу.
- А что делает летними вечерами твой отец?
Он работает в ночную смену кочегаром, всю жизнь он потратил на то, чтобы прокормить женщину с ее отпрысками, а взамен - ни уважения, ни любви.
- Что делает летними вечерами твой брат?
Он катается на велосипеде, он торчит у киоска с газировкой.
- К чему он стремится? К чему стремимся все мы? Чего мы хотим?
Она не знала. Она зевнула. Ей хотелось спать. Это уже было чересчур. Никто этого сказать не сможет. Никто никогда не скажет. Все было кончено. Ей было восемнадцать, она была очень миловидной - и пропащей.
...Горькая, с примесью зависти любовь к человеку, который так поразительно умеет оставаться самим собой, любовь яростная, смешанная с презрением и близкая к помешательству, с улыбкой нежного обожания, но одновременно и черной зависти,..любовь, которая... никогда не принесёт плодов, потому что...он слишком безумен.
Единственное, по чему мы тоскуем при нашей жизни, что заставляет нас вздыхать и стонать, и испытывать сладкое головокружение, - это воспоминание о нкоем утерянном блаженстве, которое, быть может, было испытано еще в материнском чреве и может быть обретено вновь (хоть нам и не по нутру это признавать) только в смерти. Однако кому охота умирать?
Это была зловещая минута. Каждый из нас думал, что мы никогда больше не увидимся, и каждому было на это наплевать.
Ничего нельзя понять раз и навсегда. Это никому не дано.
Мне понравился этот человек. Он просто гнулся от воспоминаний.
Все на свете взаимосвязано,
вот так и дождь связывает
друг с другом всех на всей
земле, по очереди касаясь
каждого...
Мы оба лежали, глядя в потолок, и думали, что же Господь наделал, когда сотворил жизнь такой печальной.