“I think I would not have been a bad king.” “Telemachus the Just,” I said. He smiled. “That’s what they call you if you’re so boring they can’t think of something better.”
В голове у меня катастрофы, разрушения: я жажду землетрясения, извержения вулкана, потопа. Я хочу, чтобы мир перевернулся, будто миска с яйцами, разбился у моих ног.
Одно дело, когда ты вынужден носить женское платье, и другое – когда все об этом знают. Мужчин, которые вели себя как женщины, у нас обычно поносили самыми грязными словами: такие оскорбления зачастую смывались только смертью.
Хирон сказал однажды, что деление людей на народы – худшее изобретение смертных. – Ни один человек, откуда бы он ни был родом, не должен цениться больше другого.
слава - странная штука. К одним она приходит после смерти, другие же, умерев, исчезают из людской памяти. Одно поколение восхваляет то, что будет ненавистно другому. - Он разводит широкие ладони. - Нам не дано знать, кто выйдет живым из всепоглощающего огня забвения. Как знать? - Он улыбается. - Может, когда-нибудь прославлюсь и я. И может, еще больше, чем ты.
Если бы каждый воин убивал только тех, кто нанес ему личную обиду, Пелид, войн бы вообще не было.
Я любил эту его черту - сколько бы раз я ни задавал вопросы, он всякий раз отвечал так, будто я спрашивал впервые.
Я выучился спать днем, чтобы быть отдохнувшим, когда он возвращался - ему всегда нужно было поговорить, рассказать мне все до мельчайших подробностей о людях, их движениях и их ранах. И я хотел быть в состоянии слушать эту кровавую исповедь, и заносить ее в виде черных фигурок на вазу прошедшего. Освобождать его от этого и делать его снова прежним Ахиллом.
Но слава - странная вещь. Некоторые достигают ее после смерти, тогда как слава других после их смерти исчезает. Тем, что восхищает одно поколение, гнушается следующее. Нам не дано знать, кто преодолеет всесожжение памяти.
Я воскрешаю в памяти мальчика, которого знал. Ахилл, усмехающийся, когда фиги мелькают в его руках. Его зеленые глаза, смеющиеся и глядящие на меня. Лови, говорит он. Ахилл, четко видный в голубизне неба, свесившийся с ветки, что протянулась над рекой. Тепло его сонного дыхания на моей щеке. "Если ты должен уйти, я уйду с тобой". Мои страхи забыты в золотой бухте его объятий.
Had she really thought I would not know him? I could recognize him by touch alone, by smell; I would know him blind, by the way his breaths came and his feet struck the earth. I would know him in death, at the end of the world.
"But fame is a strange thing. Some men gain glory after they die, while others fade. What is admired in one generation is abhorred in another. We cannot say who will survive the holocaust of memory.''
Той ночью мне приснился мертвый мальчик, его расколотый как яйцо череп, покоящийся на земле. Он последовал за мной. Кровь растекалась, темная, как пролитое вино. Его глаза открылись, а рот задвигался. Я зажал уши. Голос мертвых, говорят, сводит живых с ума. Я не должен был слышать его.
Наверное, самым необычным в нем было отсутствие заносчивости. Он не был кичлив и горд, как другие красивые дети. Он, казалось, и в самом деле не осознавал, какое впечатление производит на других ребят. Я не мог понять, как он этого добивался, но они толпились вокруг него, словно преданные собачонки с высунутыми языками.
Я прикрыл глаза и подождал, долго, пока не решил, что он уснул. Тогда я повернулся посмотреть на него.
Он лежал на своем краю ложа, следя за мной. Я и не слышал, как он повернулся. Я никогда не слышал, как он двигается. Он был сейчас неподвижен, тою своей особенной неподвижностью. Я тяжело дышал, обнаженная откровенность темной подушки, разделявшей нас, пугала меня.
Он потянулся ко мне.
Соприкосновение губ, сладость его рта, вливающаяся в мой. Я не мог думать, не мог более ничего, кроме как впивать его, каждое его дыхание, мягкое движение его губ. Это было словно чудо.
Я трепетал, боясь спугнуть его. Я не знал, что делать, что ему понравится. Я поцеловал его шею, ложбинку груди и ощутил соленый вкус на губах. Он будто набухал под моими прикосновениями, созревал, словно плод. От него пахло миндалем и землей. Он прижался ко мне, до стона впиваясь в мои губы.
Он замер, когда я обнял его, кожа его была мягка, как нежнейший бархат лепестков. Я знал золотистую кожу Ахилла и изгиб его шеи, и остроту его локтей. Я знал, как на нем отражается наслаждение. Наши тела сомкнулись, будто ладони в рукопожатии.
Простыни обвились вокруг меня, он выдернул их из-под нас обоих. Воздух вокруг меня словно похолодел, и я вздрогнул. Его силуэт наложился на нарисованное звездное небо, Полярная звезда сидела на его плече. Его рука скользнула по моему животу, бурно вздымающемуся дыханием. Он ласкал меня нежно, будто касался тончайшей тканью, и мои губы приоткрылись навстречу его прикосновению. Я потянул его к себе, трепеща. Он тоже дрожал, и дыхание его было рваным, словно от долгого быстрого бега.
Кажется, я произнес его имя. Оно словно выдохнулось из меня, я был пустым, как подвешенный на ветру полый тростник. Время исчезло, было лишь наше дыхание.
Я ощутил его волосы под пальцами. Что-то росло во мне, кровь билась в такт движению его руки. Он прижался ко мне лицом, но я старался притиснуть его еще ближе. Не останавливайся, сказал я.
Он не остановился. Ощущение взрастало и взрастало, пока хриплый вопль не вырвался из моего горла, и во мне будто лопнул бутон, заставив с силой выгнуться.
Нет, мне было не довольно. Моя рука потянулась ко средоточию его наслаждения. Его глаза были закрыты. По его жаждущему дыханию я понял, какой ритм ему нравился. Мои пальцы не останавливались, подхлестываемые его ускоряющимися стонами. Его веки были цвета закатного неба; от него пахло увлажненной дождем землей. Рот его приоткрылся в беззвучном крике, и мы так тесно прижались друг к другу, что я ощутил его теплый выплеск. Он содрогнулся, и мы замерли, вытянувшись.
Словно в полусне я ощутил, как сильно вспотел, ощутил влажность покровов ложа и влагу между нашими телами. Мы отодвинулись, отлепившись друг от друга, лица наши раскраснелись и словно припухли от поцелуев. В пещере стоял душный и сладкий запах, как у нагретых солнцем плодов. Взгляды наши встретились, мы молчали. Я вдруг ощутил страх, внезапный и острый. Этот миг был самым опасным, я напрягся, боясь его сожаления о случившемся.
- Я и не думал... - сказал он. И замолк. Более всего в мире я желал услышать то, чего он недосказал.
- Что? - спросил я. Если все плохо, надо скорее с этим покончить. - Я не думал, что мы когда-либо... - он медлил с каждым словом, и я не мог его за это винить.
- Я тоже не думал.
- Ты сожалеешь? - это вырвалось из него единым выдохом.
- Нет, - ответил я.
- И я нет.
Потом наступила тишина, и мне уже было плевать на влажный тюфяк и на то, насколько я вспотел. Взгляд его глаз, зеленых с золотистыми искорками, был тверд. И во мне взросла уверенность, она поселилась где-то в ямке у горла. Я никогда не оставлю его. И так будет до тех пор, пока он мне позволит.
Ничья душа не жаждет до срока сойти в бесконечный мрак подземного мира.
Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения - ранить в самое сердце?
Я заметил, что изменился. Теперь мне было не жаль проиграть в беге; я проигрывал, когда мы плавали, проигрывал, когда мы метали копье или кидали камешки. Потому что разве стыдно проигрывать такой красоте? Достаточно было смотреть на то, как побеждает он, видеть его подошвы, его ноги, крепко бьющие на бегу в песок, или то, как поднимаются и опускаются его плечи, когда он плывет. Этого было довольно.
Я потянулся погладить колечки волос на его виске. Он прикрыл глаза. Я глядел в его лицо, подставленное солнцу. Его черты были столь нежны, что порой он казался моложе своего возраста. Губ его алели и были полны.
- Назови героя, который был бы счастлив.
Я задумался. Геракл обезумел и убил свою семью; Тезей лишился невесты и отца; дети и новобрачная жена Язона были убиты прежней; Беллерофонт убил Химеру, но падение со спины Пегаса изувечило его.
- Не сможешь. - Он сидел теперь прямо, подавшись вперед.
- Не смогу.
- Знаю. Невозможно быть разом прославленным и счастливым. - Он поднял бровь. - Открою тебе тайну.
- Открой, - таким я его любил.
- Я собираюсь стать первым, - он взял мою руку и прижался своей ладонью к моей. - Клянись в том.
- Почему вдруг я?
- Потому что это из-за тебя. Клянись.
- Клянусь в том, - сказал я, теряясь в пылании его щек, в пламени его глаз.
- Клянусь в том, - эхом повторил он.
Божественная кровь делает чище наш грязный род, порождающий героев из праха и глины.
Он прикрыл глаза и откинул голову назад, в сплетение ветвей. Зеленые дубовые листья окружили его, будто корона.
Но Гектор его избегает, с помощью богов уходя сквозь строй колесниц и людей. Он бежит, и никто бы не назвал это трусостью. Ему не жить, если его настигнут. На нем собственные доспехи Ахилла, тот самый нагрудник с птицей феникс, что забрал он с моего тела. Все следят за этой погоней, и выглядит все так, словно Ахилл гонится сам за собой.
He was spring, golden and bright. Envious Death would drink his blood, and grow young again.
В наших краях мужчина берет себе жену до того, как обрастет бородой. Насколько же ранее этого он берет служанку? Таково обыкновение, мало кто приходит к супружескому ложу, не делав подобного. Эти поистине несчастны - слишком слабые, чтоб покорить, слишком неказисты, чтоб очаровать, или же слишком бедны, чтобы заплатить.