Если нам повезло, мы передаем детям свои дары, не только духовные, интеллектуальные и физические дары, но и наш дар любви и сочувствия, наш дар переносить несчастья, поддерживать жизнь и уважать ее.
Но некоторые из нас обречены вместо этого передать проклятие.
Ничто, как мне казалось, не было лучшей метафорой жизни в тени проблемного ребенка, чем это мучительное и бесконечное чувство уборки и разгребания вещей.
Джефф достиг дна как сын, абсолютного дна, и я чувствовал, что он тянет меня вниз вместе с собой, втягивая в полный хаос, который устроил в своей жизни, и делает это публично.
Я видел в нем только человека, которого легко можно было представить в роли несчастной жертвы. В сценарии убийства для него попросту не находилось роли.
Я думаю, в глазах родителей дети всегда видятся на расстоянии одного шага от искупления. Независимо от того, как глубоко они завязли в трясине, мы считаем, что им нужно только ухватиться за спасательный круг, и мы все равно сможем благополучно вытащить их на берег.
моя жизнь сделалась упражнениями в избегании и отрицании. Я хватался за каждую надежду, избегал любой неприятной правды. В последующие месяцы мои беседы с Джеффом продолжались в том же самолете под наркозом, в котором они находились с тех пор, как он был подростком. Мы общались, но не разговаривали. Я вносил свои предложения. Он принимал их. Он сочинял отмазки. Я принимал эти отмазки. Это было так, как если бы мы договорились говорить только половинками предложений, сообщая только то, что было безопасно передавать, никогда не пытаясь преодолеть стену, возникшую между нами.
Я должен был признать, что у Джеффа имелась темная сторона, хотя в тот момент я не позволял себе думать о том, к чему эта темная сторона может привести.
Я почему-то решил – и в этом самое большое мое заблуждение, – что есть какие-то «красные линии», которые ему не пересечь. Это были линии, отделявшие вред, который он причинял себе, от вреда, который он мог причинить кому-то другому.
Его общественная жизнь, которая по мере взросления должна была расширяться, сузилась до круга, который был не больше его разума, воображаемого мира, в котором его друзья были призраками, а любовники – просто кусками неподвижной плоти.
К тому времени, когда он окончил среднюю школу, он был законченным алкоголиком. Это, однако, было мне совершенно неизвестно.
И вот мой сын со своим смятением и горем обрел нового собеседника. Он пришел туда, куда до него пришли миллионы других, ища утешения или забвения, как, должно быть, искал их и он. Он пришел к бутылке.
Как мог подросток признаться, возможно, даже самому себе, что пейзаж его развивающейся внутренней жизни превратился в бойню, в морг?
Бунт, восстание потребовали бы некоторой доли веры, некоторого выражения его личных убеждений. Но Джефф был выше бунта, и у него не было вообще никаких убеждений.
В глубине души он уже сам заключил себя в тюрьму и выделил камеру для смертников.
Один из направляющих тросов, который удерживал его в узде, внезапно соскользнул с крепежного болта, и на мгновение Темный Джефф, который рос вместе с моим сыном, внезапно проявился в виде маленького мальчика, наливающего моторное масло в миску с головастиками.
ИЯ также задаюсь вопросом, были ли какие-либо видимые признаки этой тьмы. Мог ли я заметить их мельком, если бы был более внимателен? Осознал бы я их пугающую, мимолетно промелькнувшую мимо меня суть, или быстро клеймил их ярлыком «детские проблемы» и махнул рукой, надеясь, что взрослая жизнь принесет лекарство от того, что я чувствовал, но не мог четко понять?
Что, если мир монстров подспудно сопровождает всех нас с самого рождения, но другие дети быстро отбрасывают его в сторону, а в моем сыне он по каким-то причинам с каждым днем ширился, становился заселенным все более отвратительными существами?..
В каком-то смысле его детства больше не существует. Все теперь является частью того, что он сделал как мужчина.