Господині ніколи не слід вибачатися за те, що вона щось недогледіла серед хатніх клопотів, якщо є господиня то коли вже є господиня недогледіти вона не могла.
Позаяк замолоду немає нічого, до чого ми нетерпиміші, ніж до власних гріхів, які яскраво виражені в інших, і ми люто боремося з ними в собі; але ми стаємо старшими і бачимо, що ці наші гріхи серед усіх гріхів, які можна мати, є насправді безневинними, ба більше, вони надають чару будь-якому характеру, і так наша боротьба з ними стихає.
Світанки, це добре коли до них наближатися повільно з попередньої ночі, але коли зустрітися з ними раптово того самого ранку то вони жахливі.
Прежде чем я решилась в конце концов написать эту книгу о двадцати пяти проведенных с Гертрудой Стайн годах, я часто говорила что называться она будет "Как я сидела с женами гениев". Их было великое множество. Я сидела с женами, которые на самом деле были не жены, гениев, которые на самом деле были гении. Я сидела с настоящими женами ненастоящих гениев. Я сидела с женами гениев, почти что гениев, несостоявшихся гениев, короче говоря я часто и подолгу сидела с множеством жен и с женами множества гениев.
Экономь, и всегда сможешь рассчитывать на деньги, которые сэкономишь, а что сверх того, то от лукавого.
Герман Кредер всегда делал так, как хотели отец с матерью, но никогда по-настоящему сильно родителей не любил. Для Германа главное было, чтоб не ссориться. По нему бы в самый раз, чтоб его никогда никто не трогал, а он бы работал каждый день, как всегда, и ничего бы не слушал, и никто бы не приставал к нему со своей злобой.
Я тут вот о чем подумал, — медленно начал доктор Кэмпбелл. — Вот какая мне в голову пришла мысль.
— Вы вообще когда-нибудь перестаете думать настолько, чтобы в промежутке хоть что-то почувствовать, а, Джефф Кэмпбелл? — грустным голосом спросила Меланкта.
Если бы на дворе не стоял вечер, если бы не было темно, и если бы не дом с деревьями, в который Анна сперва зашла, а потом вышла, точь-в-точь как сказала эта женщина, если бы все в точности не совпало с тем, как сказал медиум, добрая Анна ни за что на свете не поступила бы в услужение к мисс Матильде.
Ни один медиум не станет работать у себя в гостиной. В транс такие женщины всегда впадают у себя в столовой.
Трудно выстроить новую дружбу на месте старой, если старая когда-то закончилась горьким разочарованием.
Пока она просто ворчала и бранилась, виноват мог быть весь этот бездумный и безалаберный мир вокруг нее, но как только разбивались очки, все становилось на свои места. Это означало, что виновата во всем была она сама.
Бедные - вообще люди щедрые. Они готовы отдaть все, что у них есть, но если что-то отдaют или, нaоборот, получaют, у них не возникaет тaкого чувствa, будто человек, который получил помощь, чем-то обязaн человеку, который ему эту помощь окaзaл.
Нет ничего тоскливее, чем стaрческий возрaст у животных. Кaк-то это непрaвильно, когдa волосы у них нaчинaют седеть, кожa сморщивaется, глaзa слепнут, a зубы шaтaются в деснaх и ни нa что уже не годны. Если стaрится мужчинa или женщинa, то всем вокруг кaжется, что у тaкого человекa всегдa нaйдется хоть что-то, что связывaет его с молодой, нaстоящей жизнью. У людей есть дети или хотя бы пaмять о былых обязaтельствaх, но стaрaя, то есть выпaвшaя из привычной борьбы зa существовaние собaкa похожa нa тоскливого, бессмертного Струльдбругa, который тянет и тянет сквозь жизнь невыносимую ношу смерти.
Натуры мягкосердечные, которые по большей части не подвержены сильным страстям, в страданиях часто становятся жестче. Для человека, не знакомого с тем, что есть настоящее страдание, оно представляется каким-то невыносимым кошмаром, и он готов сделать все на свете, чтобы помочь его жертвам, и в нем живет глубочайшее почтение к людям, которые на своей шкуре знают, что это значит, страдать подолгу и всерьез. Но если им самим случается по-настоящему страдать, они очень скоро начинают терять и страх перед страданием, и ничему уже не удивляются, и перестают всерьез сочувствовать другим страдальцам. Не так уж это и страшно, если даже я в состоянии вытерпеть эту муку. Оно, конечно, неприятно, что и говорить, особенно когда затягивается надолго, но люди, которые страдают, видимо не становятся значительно мудрее всех прочих только оттого, что умеют справляться с этой напастью.
Страстные натуры, которые, по большому счету, страдают постоянно, люди, на которых чувства обрушиваются как удар молнии, от страданий наоборот смягчаются, и страдание всегда идет им на пользу. Натуры мягкосердечные, бесстрастные и спокойные от страданий делаются тверже, поскольку теряют страх перед страданием и былое чувство удивления перед теми, кто знает, что это такое, и уважения к ним, потому что теперь они сами знакомы со страданием не понаслышке и знают, не хуже прочих, как с этим жить.
Во всяком случае именно Матисс первым подпал под влияние, и не столько как художник а скорее как скульптор, этих самых африканских статуэток и Матисс же обратил на них внимание Пикассо вскоре после того как Пикассо закончил писать портрет Гертруды Стайн.
Воздействие африканского искусства на Матисса и Пикассо сказалось совершенно по-разному. В случае с Матиссом оно повлияло скорее на его воображение нежели на сам способ видеть. А в случае с Пикассо скорее на способ видеть нежели на творческое воображение.
But do you never read french, I as well as many other people asked her. No, she replied, you see I feel with my eyes and it does not make any difference to me what language I hear, I don’t hear a language, I hear tones of voice and rhythms, but with my eyes I see words and sentences and there is for me only one language and that is english. One of the things that I have liked all these years is to be surrounded by people who know no english. It has left me more intensely alone with my eyes and my english. I do not know if it would have been possible to have english be so all in all to me otherwise. And they none of them could read a word I wrote, most of them did not even know that I did write. No, I like living with so very many people and being all alone with english and myself.
One of her chapters in The Making of Americans begins: I write for myself and strangers.
We went up and joined them and there in the packing case was the largest laurel wreath that had ever been made, tied with a beautiful red ribbon. Matisse showed Gertrude Stein a card that had been in it. It said on it, To Henri Matisse, Triumphant on the Battlefield of Berlin, and was signed Thomas Whittemore. Thomas Whittemore was a bostonian archeologist and professor at Tufts College, a great admirer of Matisse and this was his tribute. Said Matisse, still more rueful, but I am not dead yet. Madame Matisse, the shock once over said, but Henri look, and leaning down she plucked a leaf and tasted it, it is real laurel, think how good it will be in soup. And, said she still further brightening, the ribbon will do wonderfully for a long time as hair ribbon for Margot.
Then began a long correspondence, not between Gertrude Stein and T. S. Eliot, but between T. S. Eliot’s secretary and myself. We each addressed the other as Sir, I signing myself A. B. Toklas and she signing initials. It was only considerably afterwards that I found out that his secretary was not a young man. I don’t know whether she ever found out that I was not.
красавец мужчина жаль что на углу ботинки чистит
С семи лет когда она залпом проглотила Шекспира и до четырнадцати когда прочитала Клариссу Харлоу, Филдинга, Смоллета и прочих и начала беспокоиться что вот еще пару лет и она все прочитает и ничего нечитанного не останется и читать будет нечего...
Года два наверное или три всякому встречному молодому человеку непременно было двадцать шесть. Должно быть для тогдашнего времени и места это был самый правильный возраст. Были какие-то люди один или два которым не было еще и двадцати, например Джордж Лайнс, но они в счет не шли и Гертруда Стайн им дотошным образом это объясняла. Если ты молодой человек тебе должно быть двадцать шесть. Потом, много позже, они перешли на двадцать один и на двадцать два.
В следующий раз когда я встретила Гертруду Стайн она вдруг спросила меня, а что Фернанда все еще носит сережки. Не знаю, сказала я. Ну так приглядитесь, сказала она. В следующий раз когда я встретила Гертруду Стайн я сказала, так точно Фернанда носит сережки. Ну что ж, сказала она, значит пока ничего не поделаешь, такая досада потому что понятное дело раз у Пабло в студии никого нет дома его не удержишь. На следующей неделе я с чистой совестью могла объявить, что Фернанда сережек больше не носит. Ну что ж значит все в порядке у нее кончились деньги и теперь все пойдет на лад, сказала Гертруда Стайн. Так оно и вышло. Неделей позже я уже обедала с Фернандой и Пабло на рю де Флёрюс.
Потом пришла записка от секретаря салона с известием что к картине прицениваются и что предложили четыреста франков. Матисс как раз писал мадам Матисс в костюме цыганки и с гитарой. За этой гитарой тоже числилась своя история. Мадам Матисс очень любила ее рассказывать. Дел у нее было по горло а в перерывах она позировала а она человек здоровый и ей хотелось спать. В один прекрасный день она позировала, он писал, она начала клевать носом и всякий раз как она клевала носом гитара начинала дребезжать. Перестань, сказал Матисс, проснись. Она проснулась, он писал, она клюнула носом и гитара задребезжала. Перестань, сказал Матисс, проснись. Она проснулась а потом через некоторое время опять стала клевать носом и гитара задребезжала пуще прежнего. Матисс в ярости выхватил у нее гитару и разбил ее. А дела у нас, горестно продолжала мадам Матисс, были тогда совсем никакие и нам пришлось отдавать гитару в починку чтобы он смог закончить картину. Вот эту самую склеенную гитару она и держала в руках и позировала когда пришла записка от секретаря салона.
Гертруда Стайн была от домовладелицы в полном восторге та была вылитая фрейлина Марии Стюарт и ходила в долгополых черных одеяниях и с готовностью преклоняла колени едва увидев какой-нибудь католический символ веры а потом могла взобраться по чуть что не отвесной лестнице и открыть окошко в крыше чтобы полюбоваться на звезды. Невероятная смесь экзальтации католической и протестантской.
Я прекрасно помню как Гертруда Стайн впервые взяла меня с собой к Аполлинеру. Он жил в крохотной холостяцкой квартирке на Рю де Мартир. В комнате было полным-полно каких-то приземистых юношей. Кто они, спросила я у Фернанды, все эти недомерки. Они поэты, ответила Фернанда. Я была сражена. Я раньше никогда не видела поэтов, поэта видела а вот поэтов никогда.