- Да ладно тебе, папа! - недовольно сказал я. - Все нормально. Да, и вот еще что. Когда я буду большой, у меня, наверное, не будет ни жены, ни детей.
- Это почему? - как-то обиженно спросил папа.
- Ну, не знаю, - пожал я плечами. - Обойдусь вообще как-нибудь.
- Не обойдешься, - сказал папа. - Никто без этого не может обойтись. Ни один человек в мире.
- А вот и неправда! - сказал я. - Зачем ты врешь?
- Пап! - сказал я. - Но ведь от детей одно мученье! Они все время болеют! Они все время куда-то там пропадают! Скажи честно, зачем вам, взрослым, вообще все это нужно?
- Знаешь что, Лева! - сказал папа, вылавливая сосиску из кастрюли. - Во-первых я не могу ответить на все твои вопросы сразу. Для этого нужна не голова, а целая синагога. А во-вторых, я не могу, когда люди смотрят на меня вот такими голодными глазами. Возьми себе половину сосиски и один огурец.
- Пап, - сказал я, - скажи честно: зачем все это нужно?
- Что именно? - удивился он.
- Ну... вот это. Цветы, подарки. Почему женский день? Чем женщины лучше мужчин? По-моему, это какая-то ерунда.
Папа задумался.
- Даже не знаю, что тебе сказать... - задумчиво сказал он. - А что случилось-то?
- Да нет, ничего, - пожал я плечами. - Просто очень странный праздник. Не праздник, а какое-то наказание для мужчин, отбывание повинности.
- Ну, знаешь, - нахмурился папа. - Если тебе так сложно для мамы цветы купить...
- Зачем ты все передергиваешь! - заорал я. - Ничего не сложно! Но ведь праздник не у мамы! У всех же женщин! Я же всех их должен поздравлять, по идее! Это же бред!
- Ну что "по идее, по идее", - папа тоже заволновался в ответ. - Никто же не живет по твоей "идее". Поздравляют тех, кого хотят. Или могут. Ты, кстати, полтинник в классе на подарок сдал?
- Лева! Ты не мучайся! Принимай жизнь как она есть. Ты потом поймешь. Чуть-чуть попозже. А вообще, ты молодец. Сам поехал, купил цветы. Как настоящий мужчина.
- Мам! - сказал я. - Ну вот зачем ты все это говоришь? Ты же знаешь, что это папа меня попросил. А в классе я просто сдал полтинник на подарок. И все. Я же не против. Я просто не понимаю, почему есть такой праздник - женский день? В чем преимущество женщин? Ведь мужского дня-то нет.
Мне совершенно не жалко было для них цветов, не жалко подарков. Если надо всех их поздравлять в один день - я тоже был не против.
Одного только я не мог понять - почему все в мире отказываются отмечать мужской день?
Праздник мужчин?
Не военных, не моряков, не спортсменов или грузчиков, а просто мужчин? Почему это так - непочетно быть мужчиной?
Мне стало жалко мужчин, и я стал придумывать для них праздник.
Конечно, все женщины должны в этот день дарить им подарки, но не в подарках суть. В этот день все мужики должны уходить куда-то в лес, или на берег моря, или там в какую-нибудь пустыню, или в сельву и жечь костер.
Без женщин.
Они должны сидеть, жечь костер, петь, может быть, песни. Ловить, может быть, рыбу.
"Если они без женщин будут сидеть, то им будет, наверное, скучно, - подумал я. - А если с женщинами, то это уже не мужской день".
"Нет, - вдруг подумал я, - просто этот день каждый мужчина должен прожить так, как он захочет!"
Кстати, подумал я, завтра же как раз воскресенье.
Это будет мой мужской день. Я проведу его, как захочу.
Анна Сергеевна долго разглядывала, как я наливаю чай из чашки в блюдце, потом дую на него, потом подношу ко рту. И когда я уже стал пить, вдруг сказала:
– Так пили чай до революции только лавочники.
Я чуть не поперхнулся чаем.
– Кто? – сказал я. – Кто так пил?
– Необразованные люди! Простые! – сказала Анна Сергеевна. – Лавочники, купцы, крестьяне.
Больше всего не свете я боялся, что меня опять начнут записывать во Дворец культуры Павлика Морозова. Мама между тем в припадках бессильного гнева угрожала мне то бальными танцами, то клубом интернациональной дружбы, то даже зоологическим кружком.
Странное впечатление у меня осталось от этой книжки. Начала с восторгом: «О! По волнам моей памяти». Да, конечно, помню, как ребенком перед первым телевизором сетку передач рассматривала… А потом этот мальчик Лева казался мне все странноватее и странноватее. Лужа посреди двора, вследствие его игры в запруду, около стены все перекопано, огромная яма во дворе и чуть не повреждённый кабель. Зачем? Праздники – не нужны, дети – не нужны, поздравить маму – напряг. Что-то ни ума, ни доброты от этого мальчика…. И хотя автор рассказов мой ровесник, я была совершенно другим ребенком, и я хорошо помню свое детское мировосприятие мира. Изрядно отличалось! Так что с книжкой у меня не сложилось. И еще! В московских библиотеках не было Майн Рида и Купера? Но я в детстве перечитала их именно в библиотечном варианте, правда, не в Москве.
У Кушнера есть стихи о том, что ни один взрослый смельчак не вынесет такого страха, который ребенок выдерживает во время контрольной. Детство – огромное увеличительное стекло. У детства глаза велики.
У холодильников, если кто не знает, ток переменный. В связи с этим холодильники, особенно старые, очень любят помолчать-помолчать, а потом вдруг как заговорить!..Делают они это совершенно как люди, только не простые люди, а сумасшедшие (иногда даже буйно помешанные). Когда холодильник начинает говорить после непродолжительного молчания (за время которого все, впрочем, привыкают к тишине, потому что к хорошему привыкаешь быстро) - он сначала трясется, потом заикается и плюется, а потом сразу берет высокую истеричную ноту. И только после этого успокаивается и начинает ровно гудеть о чем-то своем.
Этот полный, глубокий сон ночной Москвы меня просто потряс, я чувствовал себя, как на другой планете, я шел по середине абсолютно пустой улицы Горького, как по коридору своей квартиры, и мне было как-то очень хорошо в этом городе, он был весь мой, я легко чувствовал в нем свое будущее, и оно меня вполне устраивало...
Москва в ту пору была довольно темным городом. Иногда, конечно, маячили какие-то слабо освещенные буквы: «Слава КПСС», или «Навстречу Великому Октябрю», или «Мир. Труд. Май». Но слишком много электроэнергии на эту ерунду тогда никто не тратил. Многие лампочки были неисправны, и содержание слов становилось загадочным и даже мистическим. Лампочки мигали в ночи как бы сами по себе, отдельно от смысла. Никаких сияющих во тьме огромных реклам, никаких огромных источников искусственного света – торговых центров, или крытых рынков, или платных парковок – еще просто не существовало.
Слабый свет в салоне одинокого автобуса порой был единственным подвижным огоньком на всей улице, не считая фонарей, которые горели совсем уж тускло.
В небе над Москвой еще можно было увидеть звезды.
Тогда девушки с тринадцати до тридцати лет носили только супер-мини, юбки до середины бедра, абсолютно все, невзирая ни на что: ни на погоду, ни на особенности телосложения, это была не просто мода, так было принято, по-другому не одевались, потому что по-другому было стыдно, она потом вспоминала эти времена, пересматривая фотографии, некоторые фильмы, и не могла понять, как это уживалось с абсолютно пуританской моралью, советской жизнью – но было именно так.
В этот момент они подружились с Александровой и начали разговаривать – Полина никогда ни с кем так много не говорила в жизни, это было что-то ненормальное, какой-то спусковой крючок, как оказалось, она может без конца, часами говорить с другим человеком, это очень примиряло с собой, наконец-то она почувствовала облегчение от этой тяжести, которая всегда была у нее внутри, с тех пор как она переехала на Дорожную улицу, несмотря на то что с Александровой они были совсем разными людьми, они с каким-то даже страхом поначалу и с веселым восторгом потом вываливали друг на друга абсолютно все, Полина описывала ей свои ощущения от мокрого красного флага, бьющегося на ветру, от покалеченной трехногой кошки, встреченной во дворе, от странного запаха, идущего из глубины парка, как будто там родился дракон, от жесткого солнечного света из окна, от которого болит голова, и Александрова ее понимала, да, это примиряло с собой, этот найденный наконец язык, язык для одного человека, нет, для двух людей, с этим языком теперь можно было жить, жить очень долго.
Она вдруг подумала – а что же это значит, когда в твоей жизни появляется человек, который привязан к тебе вот этой невидимой ниткой? Это и тяжело, и хорошо, и горько, и легко, это как-то – все сразу.
Стояла золотая осень, которая иногда ненадолго бывает в Москве – как если бы это были гастроли столичного театра в маленьком городе.
В моей жизни довольно часто возникают (и тогда возникали) люди, про которых я не то чтобы забыл, но, может быть, и не знал их никогда, или им случайно померещилось, что я их добрый знакомый. Но так или иначе ситуация, возникающая при этом, всегда ужасно мучила своей неловкостью. Внезапно происходил разговор с какой-то кучей неизвестных параметров, одним из которых было имя.
Москва могла приспособиться к любой ситуации, верней любые ситуации приспособить под себя, под свой широкий, слишком широкий нрав.
Доктор должен помогать, а не карать, а они приходили порой, только чтобы выговаривать, осуждать, казнить…
Мало в моей жизни было таких счастливых, наполненных и вместе с тем абсолютно пустых моментов, пустых в том смысле, что для них ничего не нужно, они не пускают в себя ничего другого – это, разумеется, свойство абсолютной пустоты.