Любовь – это дом со множеством комнат: одна служит для того, чтобы питать любовь, другая – чтобы поддерживать ее, третья – чтобы ее очищать, четвертая – чтобы ее одевать, пятая – чтобы давать ей покой, – и каждая из них может с тем же успехом служить комнатой смеха, или комнатой прослушивания, или комнатой для секретничанья, или комнатой для злобствования, или комнатой для раскаяния, или комнатой для интимной близости, не считая, конечно же, комнат для новоиспеченных домочадцев. Любовь – это дом, в котором водопровод каждое утро вызывает новые бурлящие чувства, а сточные трубы смывают напрочь все раздоры, и светлые окна распахиваются настежь, впуская свежий воздух благодушия. Любовь – это дом с непоколебимым фундаментом и нерушимой кровлей.
<...> уж лучше отчаянно блуждать, чем отчаянно сидеть в непомерно душной хижине.
<...> машина способна превратить вполне зрелых мужчин в сущих мальчишек.
<...> глядя на часы, не избегнешь своего будущего.
<...> притворная скромница, жившая сплетнями, как всякая притворная скромница.
Человеческая жизнь сводится к жалким потугам ощутить себя дома, пока мчишься куда-то в состоянии беспамятства.
Когда он раскрыл томик, корешок будто хрустнул косточками.
За какую-то неделю – Гашпар умер в понедельник, Дора в среду, отец в воскресенье – сердце его разорвалось, точно треснувший кокон. Только вылезла из него не бабочка, а серая моль – села на стену его души и уже не шелохнулась.
Кто мы без тех, кого любим?
Мы случайные твари. Вот и все, что мы есть, и нет у нас никого, кроме нас самих, – никакого высшего родства. Задолго до Дарвина какой-то священник, прозревший в безумии своем, повстречал четырех шимпанзе на заброшенном африканском острове, – и его вдруг осенило: мы вознесшиеся обезьяны, а не падшие ангелы.
Как ни прискорбно, естественных смертей не бывает, хотя врачи уверяют нас в обратном. Каждую смерть мы переживаем как убийство, как несправедливое отнятие у нас любимого человека. Даже самый удачливый из нас в конце концов сталкивается в жизни с убийством - своим собственным.
Эта болезнь... Пусть бы Бог испытал ее на себе.
... ЛИШЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНО УВЕРЕННАЯ В СОБСТВЕННОЙ ЗНАЧИМОСТИ НАЦИЯ ПОЗВОЛИТ СЕБЕ НЕОБЪЯТНЫЕ ГАЗОНЫ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА,ГДЕ МНОГО ЧЕГО ИНТЕРЕСНОГО И ДОСТОЙНОГО ВОСХИЩЕНИЯ.
Бабушка, знаете ли, трясется за свои пожитки. Ничего не выбрасывает. Всё ценно. В молодости она пережила Великую депрессию, а вскоре после войны умер муж, предоставив ей одной поднимать четверых детей. Она прошла через потери, одиночество, нищету и прочие тяготы. Пластаясь на многочисленных работах, обдуманно вкладывая деньги и на всем экономя, она исхитрилась весьма успешно вырастить детей: журналиста, медика, дипломата-стихотворца и удалившуюся от мира монахиню-бенедиктинку. Но каждый успешный шаг по трудной дороге оставил в памяти неизгладимый след. Слишком долгое знакомство со словом «нужда» отбило способность воспринимать его антоним «достаток». Она уподобилась золотоискателю из рассказа Джека Лондона: избежав голодной смерти, тот еще долго прячет съестное в карманах и всевозможных уголках.
В основе повествования лежит чувство.Если история не затрагивает эмоционально,она не воздействует вообще.Всякое достоверно переданное чувство-будь то любовь,зависть или апатия-оживляет произведение.Но вместе с тем история,если не хочет стереться в памяти,должна будоражить мысль.Разум,укоренившийся в чувстве,и чувство,укреплённое разумом(иными словами,умная мысль,которая бредит),-вот что было моей возвышенной целью.
Смерть — наш жребий, всего талантливее мы в истреблении.
Мне страшно, что когда-нибудь на службе — галстук, стол, кабинет, распорядок — я подниму взгляд на окно и в глазах человека, смотрящего с улицы, прочту вопрос: почему он не хочет большего?
Как я слушал сочинение американского композитора Джона Мортона "Рядовой Дональд Дж. Рэнкин, концерт для струнных с одной диссонирующей скрипкой
Я тут думал… Только чтоб не на больничной койке, это уж точно. Лучше уж в лепешку под скрежет металла и звон стекла, чем в постели под тихий скулеж. Лучше вдруг, без прощаний. Лучше пуля, чем угасанье. Только не на койке, не на койке…
Нынче он хочет поговорить о Боге.
— Ты веришь в Бога? — шепчет Пол.
Я слышу тон его вопроса.
— Да, верю.
Молчание. Потом куцый отклик:
— Наверное, я тоже.
Что-то похожее на вздох облегчения. Лоб в испарине. Пол сглатывает и прикрывает глаза. Все наши былые атеистические дискуссии забыты.
— Верю, что Бог всюду, во всяком веществе и всяком проявлении жизни, — добавляю я.
— Я тоже.
— Он с нами ежесекундно и никогда нас не оставит.
— Да.
— Он всех нас любит.
Музыка. До чего ж она удивительна и волшебна! Наконец-то смолкает болтливый мозг. Ни сожалений о прошлом, ни тревог о будущем, ни безумного сплетения мыслей и слов. Лишь паренье прекрасного абсурда. Отныне мыслим звуками, кои посредством мелодии, ритма, гармонии и контрапункта обрели притягательность и понятность. Отброшены хрюканье языка и занудство семиотики. Музыка — птичий ответ на тяжеловесную шумливость слов. Она погружает разум в состояние пьянящей немоты.
Последний спирит двадцатого века — вот кем была моя бабушка. В каждой ее вещи обитала бессмертная душа, напоминавшая о ком-то или чём-то из ее долгой жизни. Бабушкины пожитки были посредниками между нею и теми, кто пребывал во блаженном успении. По сути, ее маленький дом на южном берегу Сент-Лоренса являл собою огромный город, кишащий духами.
Вымысел нереален, но правдив; он идёт над гирляндою фактов, чтобы достичь психологической и чувственной достоверности. Что касаемо документальной прозы, она реальна с точки зрения истории, но её правда уклончива, труднодостижима и не имеет намертво прикреплённого смысла. Если история не становится рассказом, она умирает для всех, кроме историка. Искусство - несессер истории. Её спасательный круг. Искусство - семя, память, вакцина.
Слава — нечто абсолютно внешнее, исходящее из чужих умов. Она существует в том, как на тебя смотрят и держатся с тобой. В этом смысле быть известным все равно что быть геем, евреем или представителем явного меньшинства: ты — это ты, а люди проецируют на тебя свое представление о тебе.
Реальность неуловима. Ничто не поддается сравнению, даже простая груша. Время все сжирает.
Вергилий: Я думал, с тобой что-то случилось.
Беатриче: А я испугалась за тебя.
Вергилий: Если с тобой что-нибудь случится, пусть и со мной произойдет то же самое.
Беатриче: И наоборот.