От Гогена не осталось ничего, кроме воспоминания. Неотвязного, как некоторые мечты…
Если мои произведения хороши, их ничто не унизит, а если они дерьмо, не стоит их золотить и втирать людям очки насчёт качества товара. (С) Поль Гоген
«Либо всё, либо ничего». Ответ характерный для мечтателей. Они плывут, глядя на звёзды, но не замечая мелей и подводных камней.
Есть тона благородные и пошлые, есть спокойные, утешительные гармонии, и такие,к оторые возбуждают Вас своей смелостью. (С) Поль Гоген
Я любил Бога, не ведая его, не пытаясь определить, не понимая. Непостижимая тайна остаётся такой, какой была всегда.ю есть и будет, - непостижимой. Бог не принадлежит ни учёным, ни логикам. Он принадлежит поэтам, миру Грёзы. Он символ Красоты, сама Красота. (С) Поль Гоген.
"Я предпочитаю, - писал он, - быть слишком доверчивым и потом обмануться, чем постоянно не доверять. Потому что в первом случае я страдаю только в тот момент, когда меня обманут, а во втором - всё время".
"Не все ли равно, называют меня учеником Бернара или Серюзье! Если мои произведения хороши, их ничто не унизит, а если они дерьмо, не стоит их золотить и втирать людям очки насчет качества товара. Так или иначе, общество не может упрекнуть меня, что я обманом выманил много денег из его кармана".
"Я узнал крайнюю нищету... - писал впоследствии Гоген в тетради, предназначенной для дочери Алины. - Но это не страшно или почти не страшно. К нищете привыкаешь и при наличии воли над ней в конце концов начинаешь смеяться. Ужасно другое - невозможность работать, развивать интеллектуальные способности... Правда, страдание обостряет твой талант. И, однако, избыток страдания ни к чему, потому что тогда оно убивает...
Возможно, что именно тогда, увидев картину Гогена, Мане похвалил художника. "Очень хорошо! - сказал он, прищелкнув языком, что выражало у него восхищение. - Что вы! - возразил Гоген. - Я всего лишь любитель! - О, нет! - ответил Мане. - Любители - это те, кто пишут плохие картины".
Но таким ли убежденным импрессионистом был сам Гоген? Что бы он сам ни думал в эту пору, его родство с импрессионистами оставалось чисто поверхностным - оно не затрагивало глубин его души. Воспроизводить реальный мир таким, каким его видит глаз, запечатлевать на холсте зрительное восприятие в его первозданном виде, посвятить себя передаче внешних явлений - того, что происходит вне художника, - разве мог признать это конечной целью искусства Гоген, для которого существовал внутренний мир, и только он один?
"Каким вы видите это дерево? Оно зеленое? Так пишите же его самым красивым зеленым цветом, какой есть на вашей палитре. А эту тень? Скорее, синей? Так не бойтесь сделать ее как можно более синей".
Такой взрыв страстей накануне открытия Салона не предвещает ничего хорошего. Жюри с презрительным высокомерием принимает картину, которую имел дерзость прислать Мане, этот "Аржантей" - огромное полотно, пленэр в чистом виде, - его сияющий колорит воспринимают как своеобразный манифест. Восторженное состояние, переживаемое Мане во время работы в Аржантейе, не позволило ему до конца осознать смелость его деяния. Что бы он ни писал - "Кружку пива" или "Аржантей", - он сам поглощен только одним: как ему, Мане, которого бранят или хвалят по непонятным для него причинам, в данный момент пишется. Кто хочет спасти свое произведение, непременно его погубит; к счастью, работая над новыми картинами, Мане был достаточно простодушен. Изображая Сену, он ни на секунду не задумывался о "традиционном зеленоватом цвете воды". В солнечных переливах аржантеиского лета его глаза увидели воду синей: он ее и написал синей. Какая наглость!И ему не замедлили указать на это. На следующий же день после вернисажа Салона, 2 мая, "Le Figaro" отчитывает его, упрекая в изображении "реки цвета индиго, плотной, как металл, прямой, как стена". Обвинение охотно подхватывается десятками критиков. "Даже Средиземному морю, - заявляет Жюль Кларети, - никогда не доводилось быть таким совершенно синим, как Сена под кистью г-на Мане. Только одни импрессионисты способны так обращаться с истиной. И когда думаешь, что г-н Мане все-таки робок в своих поползновениях по сравнению с г-ном Клодом Моне, то возникает вопрос - когда же наконец остановится эта живопись на пленэре и на что еще осмелятся эти художники, которые вообще хотят изгнать из природы тени и черный цвет!"Но на сегодня у Мане есть и защитники, такие же твердые и непоколебимые в своих убеждениях, как и его хулители. Вокруг "Аржантейя" разыгрывается баталия, и его пресловутая синева становится вскоре не менее знаменитой, чем кот из "Олимпии"."- Боже, да что же это?- Это Мане и Манетта.- А что они делают?- Если я правильно понимаю, они... в лодке.- А что это за синяя стена?- Это Сена.- Вы уверены?- Черт возьми, мне так сказали".Этот синий цвет ошеломляет публику, выводит ее из себя. Он для нее "как красный цвет для быка". Он причиняет ей "что-то вроде физического страдания". Стоит кому-нибудь в толпе, теснящейся перед "Аржантейем", сказать словечко в защиту Мане, ему уже кричат: "Но этот синий цвет!" Он "невыносим", он "шокирует". "От него мутит". "Мирный договор, подписанный публикой и г-ном Мане после "Кружки пива", теперь разорван, - приходит к заключению Филипп Бюрти. - Враждебность против этого цельного, верного себе художника возобновилась с прежней силой"
Однако пусть импрессионисты не торопятся праздновать победу. Вопреки тому, что они ожидали, обращение Мане в новую веру куда менее глубоко, чем кажется. Мане приемлет далеко не все теории своих друзей. Если он принимает светонасыщенные краски Моне, то вовсе не разделяет его приверженности чистому зрительному ощущению. Мане предпочитает нечто основательное. Ему претит неопределенность, незаконченность, неясность. В противоположность Моне он не позволяет переливам света всецело околдовать, покорить себя. Он четко строит свои картины с изображением берегов Сены, точно обозначая границу, за которую не рискнет переступить.
Слабый, с надорванным здоровьем, Сезанн начинает новую жизнь. Он знает, он чувствует, что вокруг него подымается многоголосый, пока еще смутный шум, имя которому Слава.
Сезанну сообщают о трагической смерти Золя. (...). Сезанн потрясен. Он рыдает: Золя, Золя. Вместе с писателем умерла молодость Сезанна. Запершись у себя в мастерской, художник целый день плачет. Но жизнь возрождается. Жизнь должна непрерывно возрождаться.
Увы, я был силен и одинок. Дай мне уснуть последним сном, мой Бог. Альфред де Виньи. «Моисей»
Если я существую, значит это я, и никто иной. -(Лотреамон. «Песни Мальдорора»).
У великого пингвинского народа больше не было ни традиций, ни духовной культуры, ни искусства… Воцарилось безграничное сплошное уродство. Анатоль Франс. «Остров пингвинов»
«Что вы делали во время Революции?» – спросили Сийеса. «Я жил», – ответил он.
Силен тот, кто владеет собой. -(Морис Баррес).
Успех, монсеньер, – это все, а между тем что он доказывает? Ничего… Он зависит от места, от времени, от обстоятельств. Эмиль Бурже. «Птицы улетают, и цветы осыпаются»
Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и успокоился бы. Далеко удалился бы я и оставался бы в пустыне! Псалом LIV, 7—8
Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных, Сиянье вечности в моих глазах бессонных, Где все прекраснее, как в чистых зеркалах. Шарль Бодлер. «Красота»
Мгновенье уходит и не повторяется. Правдиво передать его в живописи! И ради этого забыть обо всем. Поль Сезанн
Картина?.. На сорок су холста и красок или на сто тысяч франков таланта. Оноре де Бальзак