Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души.
...на это свое счастье я не смотрю как на нечто такое, что свалилось на меня случайно, точно с неба. Это счастье - явление вполне естественное, последовательное, логически верное. Я верю в то, что человек есть творец своего счастья, и теперь я беру именно то, что я сам создал.
Называла она себя старою девой – значит, была уверена, что выйдет замуж.
...денег не давал. Но зато он дарил Ане кольца, браслеты и броши, говоря, что эти вещи хорошо иметь про черный день. И часто от отпирал ее комод и делал ревизию: все ли вещи целы.
Семейная жизнь есть не удовольствие, а долг.
Выходила она за него только из-за денег, а между тем денег у нее теперь было меньше, чем до замужества.
...шумная свадьба могла бы, пожалуй, показаться не совсем приличной; да и скучно слушать музыку, когда чиновник 52 лет женится на девушке, которой едва минуло 18.
— Агаша ушла? — спросил я.
— Вон она, — указал мне Савка в сторону, где был брод.
Я взглянул и увидел Агафью. Приподняв платье, растрепанная, со сползшим с головы платком, она переходила реку. Ноги ее ступали еле-еле...
— Знает кошка, чье мясо съела! — бормотал Савка, щуря на нее глаза. — Идет и хвост поджала... Шкодливы эти бабы, как кошки, трусливы — как зайцы... Не ушла, дура, вчера, когда говорили ей! Теперь ей достанется, да и меня в волости... опять за баб драть будут...
При всем своем мягкосердечии и простодушии Савка презирал женщин. Он обходился с ними небрежно, свысока и даже унижался до презрительного смеха над их чувством к его же собственной особе. Бог знает, быть может, это небрежное, презрительное обращение и было одной из причин его сильного, неотразимого обаяния на деревенских дульциней.
— Живешь бобылем, а сколько у тебя добра всякого, — сказал я, указывая на чашку. — Где ты его берешь?
— Бабы носят... — промычал Савка.
— За что же это они тебе носят?
— Так... из жалости...
— Плохим, брат, кончатся все эти твои бабьи истории! — вздохнул я.
— А пусть...
И, немного подумав, Савка прибавил:
— Я говорил бабам, не слушаются... Им, дурам, и горя мало!
— Любопытно! — потянулся Савка. — Про что ни говори, всё любопытно. Птица таперя, человек ли... камешек ли этот взять — во всем своя умственность!.. Эх, кабы знатье, барин, что вы придете, не велел бы я нынче бабе сюда приходить... Просилась одна нынче придтить...
— Ах, сделай милость, я мешать не стану! — сказал я. — Я могу и в роще лечь...
— Ну, вот еще! Не умерла б, коли завтра пришла... Ежели б она села тут да разговоры слушала, а то ведь только слюни распустит. При ней не поговоришь толком.
— Отчего это нынче соловьи не поют? — спросил я Савку.
...И тотчас же, точно в ответ на его писканье, на противоположном берегу задергал коростель.
— Вот вам и соловей... — усмехнулся Савка. — Дерг-дерг! Дерг-дерг! Словно за крючок дергает, а ведь небось тоже думает, что поет.
— Мне нравится эта птица... — сказал я. — Ты знаешь? Во время перелета коростель не летит, а по земле бежит. Перелетает только через реки и моря, а то всё пешком.
— Ишь ты, собака... — пробормотал Савка...
— Откуда же ты знаешь, — спросил он, — что я… что он пьяница?
— Оно, конечно, ваше благородие, сам я не видал его пьяного, не стану врать, но люди сказывали. И люди-то его пьяным не видали, а слава такая про него ходит… При публике, или куда в гости пойдет, на бал, это, или в обчество, никогда не пьет. Дома хлещет… Встанет утром, протрет глаза и первым делом — водки! Камердин принесет ему стакан, а он уж другого просит… Так цельный день и глушит. И скажи ты на милость: пьет, и ни в одном глазе! Стало быть, соблюдать себя может. Бывало, как наш Хохрюков запьет, так не то что люди, даже собаки воют. Посудин же — хоть бы тебе нос у него покраснел! Запрется у себя в кабинете и локает… Чтоб люди не приметили, он себе в столе ящик такой приспособил, с трубочкой. Всегда в этом ящике водка… Нагнешься к трубочке, пососешь, и пьян… В карете тоже, в портфеле…
«Откуда они знают? — ужаснулся Посудин. — Боже мой, даже это известно! Какая мерзость…»
Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести...
Фауст Гете
Кто ваша публика, позвольте вас спросить?
Один приходит к нам, чтоб скуку утолить.
Другой, набив живот потуже,
Идет сюда переварить обед,
А третий – что для нас всего, пожалуй, хуже –
Приходит нас судить по толкам из газет.
Софокл Антигона
Креонт. Ты мыслишь так одна во всем народе.
Антигона. Так мыслят все, но пред тобой молчат.
Креонт. Не стыдно ли, что ты одна не хочешь молчать?
Но даже те, кто не задумывается в эти дни о религиозных истинах, кто равнодушен к обрядам и обычаям, прекрасно знают: Пасха — это весна, а значит, обновление мира. И нет такого мрачного человека, который не улыбнулся бы весеннему гомону птиц, ясному небу, радостному звону колоколов.
разве радость сверхъестественное чувство? разве она не должна быть нормальным состоянием человека? чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь.
Радуйся же и будь счастлив.
Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твоё имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрёт эту надпись вместе с позолотой?
Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…
«Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», — подумал он, и ему опять стало хорошо.
«Как здесь просторно, свободно, тихо! – думал Коврин, идя по тропинке. – И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждёт, чтобы я понял его…»
– Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, – сказал он. – Не помню, вычитал ли я её откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в чёрное, шёл по пустыне, где-то в Сирии или Аравии… За несколько миль от того места, где он шёл, рыбаки видели другого чёрного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ чёрного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере… Наконец он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, всё никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шёл по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе… По смыслу легенды, чёрного монаха мы должны ждать не сегодня-завтра.