Книга Дэвида Вуттона – история великой научной революции, результатом которой стало рождение науки в современном смысле этого слова. Новая наука – не просто передовые открытия или методы, это новое понимание того, что такое знание. В XVI веке изменился не только подход к ней – все старые научные термины приобрели иное значение. Теперь мы все говорим на языке науки, сложившемся в эпоху интеллектуальных и культурных реформ, хронологические рамки которой автор определяет очень точно. У новой...
Слово Scientist (ученый) медленно входило в обиход по вполне понятной причине (как и современное слово телевизор) - это был незаконнорожденный гибрид латыни и греческого. Геолог Адама Седжвик написал на полях своего экземпляра книги Уэвелла: "Лучше умереть от этого отсутствия, чем оскотинивать наш язык таким варварством". Даже в 1894 г. Томас Гексли ("бульдог Дарвина") настаивал, что тот, у кого есть капля уважения к англйискому языку, не станет использовать слово. которое он считал "не более приятным, чем "электроказнь" (греко-латинский, а не латино-греческий гибрид), - причем он не был одинок.
Издание "Знамений" 1576 г. - это маленькая загадка, в которой, как в зеркале, отразилась вся проблема современной истории науки. В ней мы сталкиваемся с интеллектуальным прорывом: Диггес был первым авторитетным астрономом, открыто заявившим о бесконечности Вселенной. (Николай Кузанский утверждал, что всемогущий Бог должен был создать бесконечную Вселенную, но это был философский, а не астрономический аргумент). Более того, Диггес был видной фигурой в новой астрономии. В 1573 г. он опубликовал исследования сверхновой звезды, появившееся годом ранее. В то же самое время он с готовностью применял новую астрономию для предсказания погоды и определения времени, когда врачи должны делать кровопускание пациентам. Свою новую, коперниканскую теорию мира Диггес поместил вместе со старым, отцовским описанием системы Птолемея. Он понимал, что система Коперника может быть верной только в том случае, если космос гораздо больше, чем представлял Птолемей, но не стал исправлять отцовские цифры о размерах Вселенной. Его отец снабдил книгу иллюстрацией птолемеевского космоса, где на самой внешней сфере имелась надпись: "Сюда мудрецы помещают Бога и Избранных". Иллюстрация Томаса, основой для которой послужила отцовская, тоже смешивает астрономию и богословие: внешняя зона (теперь бесконечное пространство, а не сфера) обозначена как "обитель избранных". Каким образом тут уживались, не испытывая неудобств, старое и новое, прошлое и будущее, наука и суеверия?
Факты представляют собой лингвистический механизм, который обеспечивает неизменную победу опыта над авторитетом и логикой. Как признавал Юм, "никакое рассуждение...не может сравниться с фактом".
В отличие от фактов вещи не являются истиной. Тем не менее мы обращаемся с фактами так, словно они эквивалентны вещам, в словарях "факт" определяется то как вещь, то как истинное убеждение.
Современные философы различают три вида фактов: грубые факты, зависимые от языка факты и институциональные факты.
Постмодернисты часто предполагают, что, поскольку факты выражаются языком, они по природе свой спорны. Например, Джонатан Голдберг заявляет о своем несогласии с тем, кто "полагает.. что существуют определенные неоспоримые факты, не допуская, что то, что считается фактическим. само получено с помощью логических умозаключений". Должно быть очевидно, что факты могут быть неоспоримыми и одновременно иметь смысл только при определенных логических условиях: например, Вашингтон - столица Соединенных Штатов Америки или 2 сантиметр приблизительно равен 0,39 дюйма.
Мы живем в обществе, где производство фактов стало массовым: на упаковказ указывается вес, дорожные знаки сообщают о расстояниях, а в некоторых странах и о численности населения городов, мимо которых вы проезжаете. Мы не только массово производим их, но и распространяем не менее эффективно, чем почту: например, счета от энергетической компании я использовал, выписки из банка - сколько денег я потратил. До научной революции фактов было мало и они были редкими: штучный товар, сделанный на заказ, а не результат массового производства, плохо распространяемый и зачастую ненадежный.
Книгопечатание облегчило доступ к информации, тем самым облегчив установление и опровержение фактов. За несколько лет личный опыт делла Порты стал известен всей образованной Европе. Как выразился Уоттон в 1694 г., "книгопечатание сделало Знание дешевым и легким". Это может показаться странным, но именно печатный станок сделал возможным привилегированное положение свидетельства очевидца над всеми другими, просто значительно расширив число свидетельств для оценки.
По сравнению с культурой книгопечатания рукописная культура - это культура сплетен и слухов. Печатный станок символизирует информационную революцию, следствием которой стали достоверные факты.
Почему слово "факт" стало таким популярным среди английских философов? Стандартный ответ звучит так: факт приобрел вес в 1660-х гг потому, что воплощал способ завершить споры (или избежать их); в обществе. разрываемом гражданской войной, натурфилософы искали дорогу к согласию, к окончанию дискуссий. Я уверен, что это правда, и действительно, Джозеф Гленвилл в своем трактате "Тщета догматизма" (1661) настаивает, что главное достоинство философии заключается в том. что она положила конец спорам, хотя во Франции, как мы видели, слово "факт" не положило конец спорам о янсенизме, а только подлило масла в огонь. Факты могут вызывать споры, а не только разрешать их.
Ответ на вопрос: "Кому мы обязаны появлением слова "факт" в английском языке?" - теперь выглядит так: возможно, Монтеню, Галилею, Бэкону и ван Гельмонту (хотя их работы написаны на французском, итальянском и латыни), определенно Гоббсу, Дигби и Чарлтону, явно Паскалю и, наконец, возможно Солбсери как переводчику Галилея. Именно это сложное и неоднозначное наследие приняло Королевское общество, когда использовало это слово в своем уставе.
После изобретения факта появилась возможность подходить к свидетельствам очевидцев с ситематизированным недоверием. Как бы то ни было, любая система знаний требует доверия к кому-либо, чему-либо или к какой-либо процедуре. Но, подчеркивая несомненную роль доверия в новой науке, мы рискуем пропустить большую часть айсберга. скрытую под водой: Бойль считал себя заслуживающим доверия потому, что научился не доверять авторам, подобным делла Порте, и надеялся, что остальные будут читать его работу с таким же скепсисом, с каким он сам читал делла Порту. Новая наука, в отличие от старой, основывалась не на вере, а на недоверии.
Четкое разделение естественного и сверхъестественного представляется нам простым, но тогда оно было революционным, поскольку предполагало ликвидацию промежуточной области, которую прежде помещали между естественным и сверхъестественным, - области аномалий, таких как призраки, ведьмы, чудеса и чудовища.
Средневековые философы, в частности Роберт Гроссетест, разработали довольно сложную систему перехода от опыта к теоретическому обобщению, после чего теоретическое обобщение применялось для дедукции фактов (или, скорее, явлений). Но главное - это процедура использовалась только в отсутствие очевидных основных принципов, от которых следовало отталкиваться, и она считалась (совершенно обоснованно) полностью совместимой с Аристотелевым пониманием научного знания. Так, например, Гроссетест утверждал, что основные принципы позволяют нам сделать вывод о том, что все движение на небе круговое (если бы движение не было круговым, между небесными сферами образовалось бы пустое пространство, а это невозможно. поскольку природа не терпит пустоты), но не позволяют определить форму Земли.
Опыт и эксперимент привлекались только для заполнения пробелов в дедуктивной системе знаний, а не для того, чтобы поставить под сомнение саму эту систему; кроме того. эти пробелы почти не упоминались в учебной программе университетов, основу которой составляли тексты Аристотеля. (Точка зрения Гросстетеста, что форма Земли - чисто эмпирический вопрос, имела последствия, поскольку оставляла ему возможность принять теорию Земли как единой сферы). Работы самого Гроссетеста демонтрируют поразительное безразличие к процедуре эксперимента; так, например, он сформулировал общий принцип рефракции, но просто предположил, что углы, как и в законе отражения, должны быть равными, не потрудившись провести простейшие опыты, которые показали бы ошибочность этого предположения.
Математики, будучи представителями теоретической дисциплины, разрывались между двумя типами знания: Платон и Евклид, похоже, выступали за чисто абстрактную, теоретическую форму знания, тогда как прикладные науки - астрономия, картография и фортификация - поощряли эмпирическую, практическую ориентацию. Архимед как будто преодолел этот разрыв, показав, как теория может быть использована для практических целей, но противоречия между двумя подходами сохранились вплоть до Ньютона, который при любой возможности старался представить свои работы как чисто теоретические, одновременно настаивая, что они основаны на свидетельствах и имеют практическое применение.
Первой серьезной областью экспериментальных исследований в начале современного периода был магнетизм - предмет, по которому классические комментарии практически отсутствовали (потому что в древности не знали компаса), и это означало, что экспериментальный подход сталкивался с меньшими препятствиями, чем в любой другой сфере. Боле того, огромное значение компаса для навигации означало, что магнит неизбежно должен был стать предметом дискуссии. Первая попытка экспериментального изучения магнита была описана Пьером де Марикуром в трактате "Послание о магните"; Марикур указывает на полярность магнитов, демонстрирует, что одноименные полюса отталкиваются, а разноименные притягиваются, и описывает, что железо может быть намагничено.
Мы с полным основанием может утверждать, что именно книга - в данном случае скорее обширная библиотека -меняет статус эксперимента; обобщая прошлое знание, библиотека создает предпосылки для нового. В такой области, как анатомия, одна-единственная книга, "О строении человеческого тела" Везалия, заменяла целую библиотеку, но каждая новая область требовала такой же ассимиляции старого знания, прежде сем открывалась дорога к новым открытиям.
Переоценить влияние трактата Гильберта "О магните" просто невозможно, и не потому , что все интересовались магнитами: в нем впервые было показано, что экспериментальный метод способен взять верх над традиционным философским исследованием и преобразить философию. Главным в работе Гильберта было утверждение, что его эксперименты можно воспроизвести, дабы подтвердить полученные результаты: его книга была, в сущности, сборником описаний экспериментов. В 1608 г. в Падуе Галилей применил метод, который Гильберт использовал для усиления магнита, обмотав его железной проволокой (не признавая первенства Гильберта) и создал, по его утверждению, самый сильный магнит в мире, а затем продал его за большие деньги великому герцогу Флоренции. Другие тоже копировали и проверяли эксперименты Гильберта, хотя больше никому, по всей видимости, не удалось заработать. Следует также отметить, что не осталось никаких сведений о том, чтобы кто-то утверждал, будто воспроизвести экспериментальные результаты Гильберта невозможно. Воспроизводимость - болезненный вопрос в истории науки, но в том, что касается магнетизма, все просто : хорошие результаты удается воспроизвести, а плохие(в том числе некоторые результаты Гарцони)- нет.
Чтобы понять масштаб революции, возьмем типичного образованного европейца образца 1600 г. - у нас это англичанин, но разница с жителем любой другой европейской страны будет невелика, поскольку в 1600 г. интеллектуальная культура была у них общей. Этот человек верит в колдовство, и, возможно, читал "Демонологию" шотландского короля Якова VI, будущего короля Англии Якова I, в которой нарисована яркая и пугающая картина угрозы, исходящей от агентов дьявола. Он верит, что ведьмы способны вызвать бури, которые топят корабли в море, - Яков сам едва не погиб во время такой бури. Типичный образованный англичанин верит в оборотней, хотя в Англии они не водятся, - он знает, что их видели в Бельгии (авторитетом в этой области считали великого французского философа XVI в. Жана Бодена). Он не сомневается, что Цирцея действительно превратила спутников Одиссея в свиней. Он убежден, что мыши самопроизвольно зарождаются в скирдах соломы. Он верит в современных магов: он слышал о Джоне Ди, и, возможно, об Агриппе Неттесгеймском, черный пес которого по кличке Месье считался дьяволов в обличье животного. Если он живет в Лондоне, то может знать людей, обращавшихся за советом к лекарю и астрологу Саймону Форману, который с помощью магии помогает вернуть украденные вещи. Он видел рог единорога, но не самого единорога.
Образованный англичанин той эпохи верит, что мертвое тело будет кровоточить в присутствии убийцы. Он верит в существование лезвийной мази - если смазать ею клинок, которым нанесена рана, эта рана заживет. Он верит, что форма, цвет и текстура растения определяют его лекарственные свойства, потому что Бог создал природу таким образом, чтобы ее могли истолковывать люди. Он верит, что можно превратить недрагоценный метал в золото, хотя сомневается в существовании человека. знающего, как это сделать. Он верит, что природа не терпит пустоты. Он верит, что радуга - это знамение Господа, а кометы предвещают беду. Он верит в существование вещих снов - нужно только правильно их истолковать. Разумеется, он верит, что Солнце и звезды делают один оборот вокруг Земли за двадцать четыре часа, - он слышал о Копернике, но не считает, что гелиоцентрическую модель космоса следует понимать буквально. Он верит в астрологию, но не знает точного времени своего появления на свет и поэтому думает, что даже самый искусный астролог не сможет сообщить ему ничего такого, чего нельзя найти в книгах. Он верит, что Аристотель - величайший философ всех времен и народов, и считает Плиния, Галена и Птолемея наивысшими авторитетами в естественной истории, медицине и астрономии. Он знает, что миссионерам из ордена иезуитов приписывают чудеса, но подозревает, что все это обман. У него дома есть десятка два книг.