Смотри-ка, я снова брожу среди людей, но никто меня не видит. Я обладаю телом из плоти и крови, но мое существование противоречит законам биологии. А хуже всего - дыра в груди, которая только шириться, потому что я не чувствую себя частью мира.
Разрушение - это особая форма искусства.
- Месть такое дело... счастья от него мало. Зато сам момент упоительный.
Она была сама себе и театр, и зритель.
Дверей с надписью «Выход» вокруг миллион, но куда бы ты ни ушел, всюду будешь тащить себя.
Что-то подсказывало: если мы узнаем друг друга до конца, то будет очень больно. Потому что я буду знать, что потеряла.
— Ты — остывший кофе, вот ты кто.
Мы все бродим по жизни в странных клише и однажды сродняемся с ними.
Чужая жизнь в больших дозах - словно смертельная инъекция. Все ищут, в кого бы ее вколоть, но никто не хочет подставить свои вены.
Пугает, когда некоторые люди знают о тебе больше, чем ты сам. Тогда я в полной мере понимаю, что слова оставляют самые глубокие шрамы. Они превращаются в лезвие. Чем оно острее, тем неуловимее его прикосновение, и после кажется, что боль появилась раньше, чем тебя ранили.
Есть города, где себя теряешь, а есть и такие, в которых вдруг находишь.
Да, жизнь - странная штука.
Как думаешь, что нас ждет?
Если я была идиоткой от бога, то он - архитектором от искусства.
Мне теперь интересны портреты. И благодаря тебе я понял, что вдохновляет лучше всего. Боль. Каждое произведение появляется с болью или из боли. Боль животворяща. Чужая же боль стоит того, чтобы запечатлеть ее в вечности.
Он не все сказал про одиночество. Его острее всего ощущаешь, когда возвращаешься к тому, что у тебя есть. И от этого пункта начинаешь вычитать пространство, имущество, пока не доходишь до самого себя и вычитать уже нечего.
Все твои звезды в агонии, Кай. Всех их роняешь ты сам.
Макс мнил себя чуть ли не Бегбедером и Буковски, а я должна была стать его кокаиновой принцессой. Вообще-то я была кем угодно, но не тем, что он из меня лепил. Вместо наркотиков я принимала таблетки от холецистита, но о таком не пишут.
Хотелось оттолкнуть его и сказать: «Прекрати. Я не хочу рассказывать». Но я всегда продолжала.
– А ты хотя бы раз спрашивала себя про то, что было со мной, после твоего ухода? – все так же полушепотом спросил Кай.
Я отстранилась, глядя на него с недоумением. Надо было признать этот вопрос я себе никогда не задавала.
– Я год провел в окружении твоих портретов. Это как жить с привидением. Я не знал, что мне делать с этим сокровищем. Это моя лучшая работа. Но то, как она мне далась… это было тоже не так легко. Здесь и часть моей души.
Кай сделан из плоти и крови, но его душа не из этого мира.
Фотография из орудия разрушения моей личности превратилась в восстанавливающую терапию, которая медленно, но верно задавала мне именно тот образ жизни, к которому я стремилась – без Кая.
– Все старое умерло, но новое почему-то не делает меня счастливее. Какой бы я ни была, Кай… Я не просила тебя об этом, понимаешь? Ты сделал это без моего разрешения.
– Но, если так рассуждать, то мы и о жизни не просим. Нас просто выбрасывает в этот мир с кучей крови, и мы орем в ужасе. Спрашивать разрешения – это просто ненужная формальность.
– Но ты ведь на самом деле не равнодушна. Ты просто научилась закапывать. Что бы ни причиняло тебе боль. Ты зарываешь это глубже. Потому что не знаешь, что с этим делать. Внутри тебя кладбище.
Фотограф по имени Кай Хогарт, аморальный одиночка, король Амстердама, гений, преступник, плохой шутник и архитектор человеческих душ. Вот я и забрала его. Вот он и стал моим.