Каждый день до рассвета На передовую с проездным билетом Сгибаться перед авторитетом Ждать закона, пакета, декрета От обитателя кабинета
Франция. В священный час обеда вся страна перестает функционировать.
История – это мифотворчество, которое складывается из субъективных трактовок и допущений.
- ...Вот задача лидера: заставить других поверить в себя.
- Как, баба Вража? - беспомощно спросила Серафина. - Научите меня, как это сделать.
- А ты не понимаешь, Серафина? - прищурилась Вража. Она потянулась через стол и взяла русалочку за руку. - Прежде всего нужно поверить в себя.
—Греза? Давным-давно один маг грезил похитить у богов их силу. Благодаря этой мечте появился Аббадон и погибла Атлантида. А теперь из-за очередного мечтателя все воды мира могут сгинуть. Нет ничего более реального, чем грезы.
Нервы -это твои враги . Обуздай их или они возьмут верх над тобой .
Вместо того чтобы уклоняться от своего страха, позволь ему говорить и внимательно выслушай. Он даст тебе хороший совет.
Опасность может прийти с любой стороны: и от пешки, и от королевы. Ты должна видеть всю доску, а не ее часть.
Жизнь- это один большой конкурс красоты.
- Скажи-ка мне, откуда идёт голос?
Серафина округлила глаза и ответила:
- Из горла, очевидно.
- Для многих так оно и есть. И в случае Лючии это так. А у тебя все по-другому. Твой голос исходит отсюда. - Воошебеница легонько дотронулась до груди, там, где у Серафины было сердце. - У тебя прекраснейший голос, я знаю, я его слышала. Тебе просто не нужно его сдерживать. Покажи мне своё сердце, Серафина, именно из него исходит подлинная магия.
Тот, кто собирается приказывать другим, должен прежде научиться управлять собой.
Я- это мой народ. Вот кто я.
- Любовь тут ни при чем, Тавия, и тебе это известно. Моё замужество - это политическое дело, а не сердечное. Королевские браки заключаются ради укрепления связей между государствами, к взаимной выгоде обеих сторон.
- Прекрасные слова для русалки, которая никогда не влюблялась,- фыркнула Тавия. - Ты дочь своей матери, это уж точно. Долг превыше всего.
Всем надо что-то в себя влить, прежде чем переступить школьный порог. Иначе - груз чужих ожиданий в два счета раздавит вас в лепешку.
Я рассматриваю зловещую громадину, и все, что до сих пор казалось мне сном или трипом, вдруг становится явью. История оживает. Это больше не глава из учебника и не дневниковая запись. Это реальность. Тампль - настоящий. И в нем умирает ребенок...
Я мечтаю, чтобы отец понял, что музыка - это жизнь. Что она вечна. Она сильнее смерти. Сильнее времени. И эта сила - последнее, что помогает держаться, когда надеяться не на что.
Париж - он весь из музыки и призраков.
- Может, тебе это на пользу пойдет, - произносит отец, когда мы выезжаем на кольцевую. - Отвлечешься.
- Ты про что?
- Про смену декораций. Про Париж.
- О да. Мой брат погиб, моя мать спятила, ура, давайте же отвлечемся и скушаем круассан!
Оставшуюся дорогу мы не разговариваем.
Я больше не боюсь ни боли, ни крови. Меня не пугают ни стражники, ни гильотина.
Единственное, что теперь внушает мне страх - это любовь.
Ибо я видела ее , испытала ее и знаю наверняка : губит любовь , а не смерть.
...история — это как тест Роршаха. То, что вы видите, глядя на нее, рассказывает о вас самих не меньше, чем о событиях прошлого.
— Нормально? Позволь тебе не поверить, — произносит он. —
Я, знаешь, когда думаю про тот день, всякий раз вспоминаю монолог Лира над мертвой Корделией. «Зачем живут собаки, лошадь, крыса — в тебе ж дыханья нет? Ты не вернешься!..» Я нахожу большое утешение в работах мастера. А ты не пробовала? Шекспир задается такими глубокими экзистенциальными вопросами…
— Губка Боб Квадратные Штаны тоже ими задается. Но что-то у обоих напряг с глубокими экзистенциальными ответами.
Руперт смеется, хотя глаза у него грустные.
— Ник по тебе скучает. И я скучаю, — говорит он и обнимает меня. Люди часто меня обнимают. Видимо, это должно как-то помогать.
По крайней мере им.
Весь этот бардак, который называется историей, происходит потому, что короли и президенты не умеют довольствоваться вкусным ужином и хорошей компанией. А умели бы - всем бы жилось гораздо лучше.
Ради тебя я заставлю небо плакать серебром и золотом. Я сотрясу ночную мглу, разорву ее в клочья и заставлю истекать миллионом звезд. Отвернись от темноты, от безумия, от боли. Открой глаза. Почувствуй, что я рядом. Что я - помню и надеюсь.
Открой глаза и взгляни на свет.
Я сижу и мечтаю. О том, чтобы он научился понимать музыку. И меня. Чтобы он хоть на минуту закрыл глаза и послушал концерт в ля миноре Малербо — «Концерт фейерверков» — и почувствовал то же, что и я. Как звук вибрирует аж в самых костях. Как сердце бьется в ритме четвертушек и восьмых. Мечтаю, чтобы он послушал «Idioteque» «радиохэдов» и распознал в приглушенном металлическом скрежете тристан-аккорд, который Вагнер использовал в начале «Тристана и Изольды». Может, он бы даже заметил, что этот конкретный скрежет позаимствован у Пола Лански, который написал его на компьютере и назвал «Mild und Leise». А может, он не заметил бы этого, но роковой аккорд из четырех нот узнал бы точно. Его назвали в честь Вагнера, но Вагнер его не изобрел, а услышал в «Концерте фейерверков» Малербо и позаимствовал — только дал ему звучать дольше и заставил разрешаться в ля мажор вместо ре мажора. А потом передал по наследству Дебюсси, который использовал его в опере «Пеллеас и Мелизанда». Дебюсси, в свою очередь, передал его Бергу, который переиначил его для своей «Лирической сюиты», и дальше он перешел к Лански. А «радиохэды» на шли его у Лански и передали мне.
— Ты знаешь, что Бах потерял малолетнюю дочь, а потом трех сыновей, а потом и жену, Марию-Барбару? — говорит Натан. — Знаешь?
Я вздыхаю и прихожу в себя.
— Нет.
— Потом они со второй женой, Анной-Магдаленой, потеряли еще четырех дочек и трех сыновей. Одиннадцать любимых детей.
Он их всех похоронил. Одиннадцать, да?
— Что вы хотите сказать, Натан? Что одиннадцать — это больше, чем один? И я не вправе?..
— Многие исследователи задавались вопросом: как Бах сумел пережить эти утраты? Почему не перестал дышать, почему его сердце не остановилось? А главное — как он смог и дальше писать музыку? Кантаты, сюиты для виолончели, мессы, концерты… Самую прекрасную музыку, какую доводилось слышать миру. Знаешь, как он смог? Я тебе скажу.
— Ну и как?
— Нота за нотой.
— Да, только, Натан, вот в чем все дело: я не Бах. Никто больше не Бах.