Четверо университетских друзей отправляются в скандинавскую глушь у Полярного круга — они стремятся отвлечься от житейских проблем и воссоединиться друг с другом. Но когда Люк, единственный из них влачивший в миру одинокое и жалкое существование, понимает, что у него осталось мало общего с его обеспеченными друзьями, напряжение между ними нарастает. Благодаря недостатку подготовки и опыта, идея срезать путь превращает их поход в кошмар, и может стоить им жизни. Заблудившиеся, голодные, и...
- Если ещё раз назовёшь меня так, я тебе глаз на жопу натяну.
- У нас есть выпивка. Мы делаем её сами, так что она очень крепкая. Называется... э... Самогон. Самогон! Но тебя, наверное, тут же вырвет, если выпьешь. Поэтому тебе вода.
Стихийные бедствия, недальновидные политики, вышедшие из-под контроля войны, плохая экология, сокращение запасов воды и пищи… а потом снова захрустят раздавленные черепа. Снова и снова.
Для совести, было не то время и не то место.
Серебристый свет морозит верхушки
уходящих в бесконечность деревьев.
Ближе к земле, где лунный свет
смешивается с холодом, воздух
голубовато-белый и газообразный. А лес
походит на колючий контур армейских
рядов, замерших в жутком марше. С
копьями, штандартами и огромными
бронированными панцирями,
выступающими из темной массы. Но в
этом месте лес расступается. Словно
сторонится чего-то. Толстые стволы
древних деревьев и хлесткие стены
папоротника тревожно отступают от края
поляны, посреди которой стоят провисшие,
выцветшие, запятнанные палатки. Ничто
кроме высоких сорняков и травы не смеет
нарушать границы лагеря.
А что это висит на деревьях? Что-то
трепещет на ветру, натянувшись вдоль
черной опушки леса, как стираное белье,
сорванное ветром с веревки и застрявшее
в ветвях. Возможно, это рваные рубахи,
выброшенные хозяином. В количестве
трех штук, а под ними три пары
потрепанных кальсон. И все в пятнах
ржавчины.
Это кожа. Содранная с мертвых тел.
Вымпелами развешанная на деревьях
вокруг места, где ты искал убежища.
Он всегда тщательно анализировал все плохое, что случалось с ним в жизни. Возможно, эта позиция мешала ему, разрушая любую возможность реального и стабильного счастья. Его неприятие самообмана. Но здесь не было места ни для безумного оптимизма, ни для отрицания фактов, какими бы нелепыми они ни были.
Эти люди были просты, стары и находили утешение в вере. Если один из них умирал, другой жил один в таком отчаянии, представить которое даже на мгновение было равносильно смерти.
Но в этих лесах есть Бог. Самый настоящий. Можешь быть в этом уверен. Христиане называют его демоном. Но это – Бог. Просто не их Бог.
Все, что действительно важно, так это способность выживать. Некоторые делают это лучше других.
Что могло так сломать целое дерево? Он даже представил себе бледные сочные волокна и щепки, торчащие из-под коры толстой ветки, вырванной из почерневшего ствола.
Фил хохотнул. - Не бзди, Шерлок.
Он смотрел в потолок и чувствовал будто отделяется от собственного тела. Несмотря на благоговейный страх и нарастающее постижение таинственного ужаса, обитающего здесь, он догадывался, что и этому миру осталось недолго. Удивительно, что это существо сумело дожить до наших дней. Но его правление кончилось. Исчезающий вид. Изолированный Бог, забытый и давно сошедший с ума. Изгнанный христианами идол, чей культ гниёт сейчас на заброшенных чердаках, в окружении лжепророков и мессий-оборванцев.
Дьявол - это хорошее начало, Люк. У него учишься быть по-настоящему злым. Посылать на хер мораль.
- Но тебе явно требуется образование, мой друг. Тебе нужно послушать "Эмперор", "Дарк Трон", "Бурзум", "Сатирикон", "Бэтори".
Хатч хихикнул. — Конечно, это ужасно. Но мы все знаем, — он подмигнул Люку, — что подобных вещей не бывает. К сожалению, альпинисты тоже видят в горах всякое, когда страдают от недостатка кислорода. А еще заблудившиеся в море моряки. Истощенные солдаты. И здесь то же самое. Когда мы оторваны от привычных вещей, воображение играет с нами злые шутки. Изоляция. Долгая зимняя тьма. Вот в чем причина. — Он посмотрел на потолок. — Кто-то здесь определенно съехал с катушек.
Пойдем в твоем темпе. Будем отдыхать и идти. Присматривать друг за другом. Все вещи оставим тут, вместе со спальными мешками. Мы выберемся вместе, либо не выберется никто.
Фил хихикнул и Люк понял, что тот смотрит на Дома. Ему что, тоже влепить? Он пристально посмотрел на Фила.
- Но вас это очень волнует. Вас бесит, что я не сижу, погрязнув в долгах, с какой-нибудь унылой сукой на шее. Вместо этого вы пиарите свою жизнь, будто хотите, чтобы я вам завидовал. Кто хотел бы такого, парни? Посмотрите, вы выглядите, как старые пердуны. Вы оба. Жирные, седые, а вам еще сорока нет. Это семья с вами такое сделала? И брак? Я тоже должен к этому стремиться? Завидовать? А если нет, значит, я не в деле? Почему? Я скажу вам почему. Потому что я напоминаю вам о том, чего вы не можете делать. Да, не можете. Потому что вам никто не позволит.
— Я не думал, что мы застрянем. Я просто хотел немножко посмотреть. Это же дальний север. Думал, что срезав путь, увидим что-нибудь оригинальное.— Охеренно здесь оригинально. Так оригинально, что никто в здравом уме не припрется сюда на выходные.
Почему у одних людей есть всё: карьера, деньги, любовь, дети, а у других нет ничего?
В какие-то моменты разум прояснялся, и Люку становилось тепло. К нему приходили настолько отчетливые воспоминания, что приходилось сознательным усилием воли убеждать себя, что он сейчас не на работе, не в Лондоне, и не разговаривает с Хатчем в стокгольмском баре о книгах.Но, топая затекшими ногами в циклическом, утомительном бреду, в какой-то нелепый момент истины Люк вдруг осознал, что работа за 863 фунта в месяц в тридцатишестилетнем возрасте больше не имеет смысла. И оставшийся невыплаченным «Нат-Вест Банку» двадцатипятитысячный кредит на развитие бизнеса, давным-давно потерпевшего крах, тоже неактуален. Не имело значения и то, что он не любит свою работу, ненавидит обоих своих коллег, что он беден как иммигранты из Финсбери-парк, что он боится рождества, потому что ему уже скоро негде будет его справлять, и что у него всего три пары обуви. Все это осталось позади. Теперь его взгляд был устремлен куда-то за горизонт и внутрь себя одновременно. Он знал, что это чувство никогда больше не вернется. Но это тоже не имело значения. Главное, что он чувствует это сейчас. Он знал, что вещи, которые удерживали его, напоминали о прошлой жизни, сортировали по определенным признакам окружающих, те вещи, к которым нужно было стремиться в прежнем мире, тоже утратили смысл.Он был весь искалечен, покрыт грязью и кровью, а его голову все еще венчали мертвые цветы, словно удерживая воедино разбитый на куски череп. Но даже, несмотря на это, Люк испытывал какую-то необычайную легкость и эйфорию. Он был голый, а его голова светилась ярким белым светом на фоне серого, дождливого неба.Ничто здесь не имело значения. Кроме него самого. В нем еще теплилась жизнь. Сердце билось. Воздух поступал в легкие. Ноги шли. Зная, насколько быстро и неожиданно может закончиться его жизнь, насколько ничтожна она перед этой Вселенной пространства и времени, насколько безразлична она для ее настоящих, прошлых и будущих обитателей, Люк чувствовал себя свободным. Он был одинок, но свободен. Свободен от всего и вся. Хотя бы ненадолго. И он знал, что рано или поздно такое бывает с каждым.
В Мексике для Бога солнца вырывали сердца. В древней Британии слуг ритуально душили и хоронили вместе с хозяевами. Простолюдинов, обвиненных в колдовстве, давили большими камнями и сжигали на кострах. В токийском метро людей травили газом. Под завязку заправленные топливом самолеты с пассажирами врезались в небоскребы. Если б мы только могли восстать. Все мы, несправедливо погибшие ради безумных Богов. Нас было бы очень много.