Чертова кукла

Чуковский плохо в период своей ранней критики отозвался о романе "Чертова кукла" Зинаиды Гиппиус. Он пишет:

Вы с женщиной, которую не любите. И все кругом нехорошо, неуютно. Каменные лестницы, ветер. Она вам надоела, — «отвязаться бы!» — и жалка, и противна. А вы вдруг перед ней на колени и молите ее о любви:
— О, нелюбимая, не знаю почему, но жду твоей любви, хочу, чтобы ты любила!
Неестественно. Невероятно. Хотели ударить, и вот лобызаете. Отталкивая, маните. Что за странная любовь — наизнанку!

Действительно, такой поворот удивителен, но он присутствует в этом романе и другой прочитанной новелле, от которых пахнет достоевщиной в плане прорисовки персонажей. И если, когда очередного Дмитрия Ивановича Достоевского охватывала внезапная скука посреди всеобщего возбуждения, мне это нравилась и я, топая пятками по полу и скатывая щеки в морщины, кричала: "Вот это здорово!", то с Гиппиус просто скучала, болезненно морщясь с Юрулей и от Юрули. Двоекуров, ласково называемый Юруля, - существо пресыщенное, исповедующее свою философию вреда- невреда, стоя на позициях сильного эгоизма. Он всеми любим, но одновременно мало что делает для этого. Все тянутся к нему, но он от всех устал. И читатель устает вместе с ним. Так тошно становится от всего этого: от литературных собраний, от обнимашек Лизочки, от отталкивающей внешности Якова, от спрятанной в просторных комнатах графини. Из Юрули ушла жизнь и лишь легким румянцем скрашивала щеки некоторых персонажей, женских, в основном. Наприме, Литты или Наташи, таких типичных барышень.

От достоевских оборотов, от скуки, пронизывающей страницы, от серости будней, от какого-то сверхдраматического финала, от отталкивающего главного героя, от всего как-то сереет за окном и не так уже надрывно-печальны кажутся стихи Гиппиус. Крупная проза много потеряла от прелести ее коротких стихов, только в некоторых абзацах как бы вновь ухватывая ускользающую жизнь, когда понимаешь, что вот здесь вот кроется настоящее чувство, здесь автор сбрасывает маску "чертовой куклы", увлекшись повествованием. Роману не хватает глубины, это просто хорошо связанные предложения на популярную тему с набором шаблонных героев, сверху присыпанные аллюзиями.

Все пронизано недомолвками, намеками, диалогами, ведущими в никуда. У героев нет точек соприкоснования, только гореч, только прошлое и очень туманное будущее. Не знаю, впечатления довольно нейтральные, со стихами Гиппиус входяще в противоречие. Хотя стоит вспомнить, что мы два различных бытия, мы зеркала, которые углубляют и преломляют. Недавно всплывал вопрос о том, с каким писателем я бы поговорила вживую. Тогда ответить не смогла, а теперь - Гиппиус. Интересно же, что представляла из себя она, что творилось в голове и в характере, потому что о ней нельзя сложить впечатления по этому роману.

По рецензии самого преданного поклонника Гиппиус на этом сайте у меня сложилось впечатление, что «Чертова кукла» – интригующая смесь Булгакова, Достоевского и Камасутры: «все со всеми ради жилища», а на заднем плане скорбные эстеты, неврастеники и проститутки кончают с собой. Я не могла пройти мимо такого декаданса. Хотя вообще-то я не люблю декаданс.
Оказалось, что это история о молодом эгоисте Юрии («чертова кукла» – это он), продвигавшем теорию о сибаритском эгоизме как дороге к счастью. К некоторому моему удивлению, эта непритязательная идея действительно всерьез апеллировала к умам некоторых героев своего времени. Только нежные, святые и бездеятельные души вроде сестры Юрия Литты могли противостоять столь упаднической морали. Под конец кто-то даже отметил, что красавец Юрий – «очарование зла», почти по Бодлеру. Ну, для шестнадцатилетних подростков он, может, и вампир очарование зла, а по мне так ему просто было нечем заняться.
То же, впрочем, относится и ко всем остальным. Герои Гиппиус (как и вообще львиной доли дореволюционной литературы) как бы спрашивают тебя, читатель: а чем бы занялся ты, если бы тебе (не) повезло родиться в дворянской семье? Вот, например, Юруля (и он не спросит, как друзья называют тебя, читатель): учится на кого-то там, сдает себе экзамены в охотку, спит с аристократками и не только, играя в барышню-крестьянку, муштрует профурсетку для влюбленного друга, критикует Достоевского в книжном клубике, нежно любит сестренку (платонически, товарищи поклонники Мартина), а главная дилемма в его жизни – ночевать в семейном доме или в съемной квартирке на Васильевском острове. Перед этим драматическим выбором герой стоит на протяжении всего повествования. Роман заканчивается тем, что он уезжает на дачу. Трагическая развязка неизбежна.

Остальные герои возникают из сырого питерского тумана и растворяются там же. Если бы они не были подпольными революционерами (о чем я с изумлением узнала, когда по весне их начали сажать), то Гиппиус была бы просто русским Прустом, певицей голой действительности, только больше, как сказала бы моя знакомая бельгийка, разговорков.
В частности, климат оказывается губителен для хрупкого здоровья молодого Кнорра. Человека с такой фамилией воспринимать всерьез еще сложнее, чем Юрулю, но вы привыкнете, на самом деле это весьма грустная история. Первую половину произведения он бродит по улицам Петербурга в состоянии того студента из «Голема», что распахивал пальто на голом теле, заявляя, что больше у него ничего нет, а в конце он внезапно превращается в дикую обезьяну из рассказа Эдгара По и бешено вращает белками глаз. Каким вакхическим напитком вызвана эта мистическая метаморфоза – одна из загадок повествования. (На всякий случай сделала себе пометку пореже ездить в Питер в плохую погоду.) Мне его жаль, впрочем, мне всех героев жаль, и отнюдь не свысока – в этом заслуга Гиппиус.
Потому что, как говорил Писатель из «Сталкера», «Дикобразу – дикобразово». Красавица Наташа позволила себе угаснуть, очерстветь – она бы и рада следовать морали Юрия, да не может: больно повзрослевшей усталой душе. Литта светится от внутренней ясности, как лампочка Ильича, с первого до последнего явления, и на эту героиню хочется равняться. Юрий жил своими мелкими радостями и жил бы дальше, но к нему подкралась Гиппиус со своими понятиями о чести и достоинстве. Однако есть и невинные жертвы – погибшая в тюрьме Хеся: к ним, впрочем, не успеваешь проникнуться сильным чувством, поскольку революция в романе выступает все-таки побочным явлением.

Местами текст прекрасен: точные и глубокие душевные наблюдения соседствуют с фразами, от которых сползаешь под стол. Ну вот, например, книгочейский кружок:
«Пусть говорят о метафизике, о христианстве вообще, о Достоевском вообще... Глухарев заведет о собственной религии, о махо-садо-эготизме, ну да ничего, он немногословен и туманен».
Не меньше впечатляют описания окружающего мира:
«Пахнет, как всегда, тяжелыми, холодными кошками».
В конце социальных явлений становится больше, текст намекает на to be continued, выжившие герои рвутся душами к следующей серии, ну а я, пожалуй, побуду немногословной. И туманной.