– Зачем было людей созывать, мы к приказанию привыкли. Тыщу лет нам приказывали, Расею приказали соорудить – эку махину наковыряли. И ты не тяни, а прикажи, и думать нас не понуждай, не обижай напрасно!
– Вы чудак, Филипп Александрович, – убеждал Потемкин, и исхудавшие пальцы его играли, как у пианиста, – вы все еще видите в нас беспочвенных босяков, посягнувших на историю. Вы заражены старыми, российскими масштабами… для вас и Петр катастрофа! Ха, босяки правят богами… так? Но, даже минуя огромные социальные смыслы, кто, кто из прежних русских буржуа мог бы затратить тридцать миллионов на целлюлозный комбинат?– Пока только шесть, – веще и сухо поклонился Ренне и глядел не в глаза, а куда-то в пестренький поясок Потемкина. – Вы живете сто лет спустя – я теперь – я инженер – я заведующий лесозаготовками. Техника не любит наивных – вы хотите высшую математику заменить элементарной. Может быть – вы пишете стихи?
Никого не рассмешил его уход, никто не побежал за ним: может быть, он шел топиться, и никто не хотел мешать ему в этом;
– Не декламируйте при мне истин, молодой человек… которым место на табачных коробках. Тут серьезней… Инженер, а мыслите как поэт: стыдно!
Солнце, к примеру, ровно овца… утром выгони; к вечеру само прибежит.
Клейкая душа у русского человека: налипнет на нее, а там хоть с кожей смывай.
Истины – это то, во что я сейчас верю!
«Весна, - кисло думал он, - размазня чувств и душевная неразбериха...»
Чудно: до революции настоящее у нас определялось прошлым, теперь его определяют будущим, а его надо определять самим собою.
– На дитев у меня хватит, я мужик справный, на все горазд, ничто у меня из рук не валится! – непонятливо усмехнулся Брягин, помахивая кнутовищем. – А ежели мне собственное дите в бутылке откажет, не дите оно мне, а хуже мачехи!