Рецензии на книгу «В сторону Свана» Марсель Пруст

Марсель Пруст рожден для аудиокниг.
Если читать его кружевные романы, длиной в космическую ночь и лишенные сюжета, сидя в глубоком кресле или полулежа, или за столом – с монитора, обязательно заснешь.
Капитуляция неизбежна.
Я думаю, что даже те арбатские старушки, у которых бабушки были арбатскими старушками, держат томик Пруста на ночном столике, прежде всего, чтобы экономить на снотворном.
И порой убивать чертей.
Пруст начинает работать в дороге!
В плеере.
Вот ты сидишь в троллейбусе и смотришь в большое окно, как едет черный мерседес сквозь медленно падающий снег. Женщина подпевает радио. Барабанит по рулю. Ты наводишь фокус глаза то на снежинки, то на мерседес и думаешь о запахе ириса и дикого боярышника, про который вспоминает герой Пруста. Ты рассеяно шепчешь: все-таки Ирис или ирИс?! И не понимаешь, что является реальностью: запах боярышника, мерседес, медленно падающий снег, Пруст или ты, едущий на работу?!
А потом звонит телефон. Вынимаешь один наушник, говоришь. И к ирису, мерседесу, троллейбусу и женщине добавляется еще один голос.
«Погромче, пожалуйста», – просишь ты.
Но вот остановка. Выбегаешь. И на тебе – ветер в лицо, и скрип под ботинком и, конечно, ирис, голос в трубке, дикий боярышник, накладные волосы тетушки Леонии, Комбре, и успеть бы на светофор…
Все пускается в снежную пляску.
Ты делаешь два прыжка, прижав телефон, и вспоминаешь, как ветер дул в рот, когда мальчиком вдруг побежал по парку сквозь снегопад от внезапно нахлынувшего чувства счастья. А люди, идущие по зебре, смотрят на тебя и думают: сколько же в Москве психов.
Пруст.
Пруст – тот писатель, который возвращает меня к моей реальности. Иные авторы хотят увести читателя в свой мир, подальше в книгу. Захватить. Засосать. А Пруст, максимально ослабляя сюжет, отказавшись от главного героя, от композиции, добивается обратного. Очередная нить брошена, очередное ружье не стреляет, и ты смотришь перед собой и видишь красоту реального мира.
А пройдет год и, перебегая Ленинский проспект в том же месте, я вспомню накладные волосы тетушки Леонии или женщину, подпевающую радио. Так же внезапно. И тут же забуду.

Прежде всего хочу принести свои извинения господину Оноре де Бальзаку, которого когда-то обозвал "первейшим из зануд". На тот момент еще плохо был знаком с Марселем Прустом. Вся разница в том, что у Бальзака упоминается форма дверной ручки и начинается ее описание, сравнение, история происхождения, занимающие страниц 5, а у Пруста при этих же обстоятельствах 10 страниц занимают переживания главного героя только по поводу формы этой же дверной ручки. За каких-то 12 лет я прочитал первую половину начала великой прустовской жвачки. Если рассуждать логически, то еще за 12 лет ее вполне можно бы было дочитать. Примерно 24 затраченных года дали бы и за его убийство. Но, нужно отдать Свану должное - его можно бросить на пару лет, продолжить читать с середины, зевать, чихать - восприятие от этого абсолютно не пострадает.

Если бы это был не Марсель Пруст, то можно бы было заподозрить, что автор издевается. Это реальнейший из примеров бессмысленнейшего тысячестраничного порожняка. Открытия, что делает главный герой, события в его жизни столь велики и необычайны, что могут быть сравнимы с проблемами блохи, хорошо устроившейся в подвальной ветоши с полной уверенностью в том, что ее благополучию ничто не угрожает. Служанки, папы-мамы, двоюродные бабушки - через час ты уже чувствуешь себя маленьким задротом, обвязанным носовыми платками и мечтающим самолично совершить кругосветное путешествие в свои неполные 20 лет - до ванной комнаты и назад.

Моя двоюродная бабушка заметила как-то в приватной беседе со мною, которую я должен был вести с чуть приотворенной дверью, ибо только так позволяли правила приличия, что при незыблемом и в то же время переменчивом положении вещей писать рецензии на Марселя Пруста очень даже позволительно, но при условии, что единство стиля и содержания будут соответствовать той убийственной природе сомнамбулического увядания, которое свойственно любой престарелой провинциальной кокетке, украшающей своею персоной свет и памятующей еще о своем высшем предназначении. Предложения у него раз в десять длиннее, а мысль порою прерывиста и часто отсутствует в принципе. Нет, она, конечно, есть, но ее можно бы было выразить на 2-3 листах вместо тысячи.

Минуточку, я сейчас отпущу слуг, подождите. Спасибо. А теперь еще немного. Я должен поспать. Страниц 200. В прустовском выражении 200 страниц - это один миг или 12 лет. Выбирайте сами. А теперь еще 200. Не страниц, естественно, а грамм. Великий сакральный смысл построения всего произведения строится на подобных фразах

Но, когда от давнего прошлого ничего уже не осталось, после смерти живых существ, после разрушения вещей, одни только, более хрупкие, но более живучие, более невещественные, более стойкие, более верные, запахи и вкусы долго еще продолжают, словно души, напоминать о себе, ожидать, надеяться, продолжают, среди развалин всего прочего, нести, не изнемогая под его тяжестью, на своей едва ощутимой капельке, огромное здание воспоминания.

Вероятно, для подобного вялотекущего существа и ему подобных они имеют огромнейшее основополагающее значение, но для тех, кто живет реалиями жизни - подобные "откровения" вызывают перманентное желание заснуть. Я же, ибо был готов к подобному, от души посмеялся.

В общем и целом этот труд можно бы было назвать "оправданием для пассивных". Ходят слухи, что далее - там еще бесчисленное количество книг в этом хорроре - Марсель Пруст переживает необычайное потрясение, вызванное началом Первой Мировой Войны и смертью любимого дворецкого. Ути-пути, маленький. Наш прустик волноваться-волноваться будет, ма-а-альчик. Уверен, что дальнейшем он всегда будет спать вместе с бабушкой, так как подобный перелом в судьбе обязывает желанию себя обезопасить.

P.S. Если бы в этом произведении не упоминалось что-то типа золотого унитаза, то я заподозрил бы свою логику в несостоятельности. Но, как и предполагалось, она меня не подвела, и вот он пришел, наш дорогой золотой унитаз.

они тешились тем, что, в поэтичных и грубоватых своих фарсах, подобных феерии шекспировской «Летней ночи», превращали мой ночной горшок в сосуд, наполненный благоуханиями

О счастье воспоминания

Я пила ромашковый чай с миндальным пирожным и вдруг ... вкус любимых пирожных детства оживил в памяти давно забытый ленинградский дом, дубки под окнами, запах цветущей рябины. Я хотела сесть и описать это необыкновенное ощущение, хотела написать прекрасный роман о связи вкуса, запаха и памяти, но вдруг я вспомнила, что Пруст уже сделал это.

Так же обстоит и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его — напрасный труд, все усилия нашего сознания тщетны. Прошлое находится вне пределов его досягаемости, в какой—нибудь вещи (в том ощущении, какое мы от нее получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдем ли мы эту вещь при жизни или так и не найдем — это чистая случайность.

О счастье познавания

Я познала тайну любви и ревности, я хотела сесть и описать свои знания и написать прекрасный роман о странностях любви, но вдруг я вспомнила, что Пруст уже сделал это.

Чтобы такой умный человек, как Сван, страдал из-за подобного сорта женщины, да еще и неинтересной, по словам тех, кто ее знает, идиотки, - как хочешь, по-моему, это сумасшествие", - мудро рассудила она, как рассуждают не влюбленные, полагающие, что умный человек имеет право быть несчастным только из-за женщины, которая стоит того; это все равно что удивляться, как люди допускают себя до заболевания холерой из-за крохотной бациллы-"запятой".

О счастье перечитывания Пруста

Я открыла "По направлению к Свану" и начала перечитывать Пруста...

В воздухе этих комнат был разлит тонкий аромат тишины, до того вкусный, до того сочный, что, приближаясь к ней, я не мог ее не предвкушать, особенно в первые, еще холодные пасхальные утра, когда чутье на запахи Комбре не успело у меня притупиться.

Невыразимо. Причудливо, тонко, летуче наслаивается прошлое на настоящее, а будущим, щепоткой его, присыпан этот коктейль, почти неправильный, но "Зелёный мексиканец", в котором горечь абсента, сладость ликёра и кислинка лимонного сока, причём горчит настоящее, а прошлое сладкое, сладкое и вязкое.
Марсель и поцелуй мамы перед сном, Марсель и комната, Марсель и минута пробуждения, Марсель и миндальное пирожное, Марсель и цветущий куст боярышника, Марсель и блаженное ускользающее время детства, заполненное бездельем и прочими изысканными занятиями - посещением знакомых, наблюдением за соседями (кто опоздал к обедне? какое платье было у мадам О.? пригласили ли С. на вечер, если учесть, что там будут К. и Ч.?)
Конечно, этот чувственно-ностальгический дайвинг, эти глубинные раскопки на городищах души понравятся не всякому, но я высоко ценю то бессвязное забвение, к которому меня склонил автор в процессе.
Стоит отвлечься, на секунду буквально, и ты теряешь эту шелковистую нить, а она и так чрезвычайно тонка, и впадаешь в некий прустотранс, во время которого чужие смутные грёзы твой неповоротливый современный мозг пытается присвоить себе. Пару раз мне приснился (пригрезился) проезжающий прямо по главной улице города экипаж, а у дамы в окошке была шляпка с вертикальным ярко-голубым пером. Однако, вот это мощь воздействия.

Намереваюсь на достигнутом не останавливаться и овладеть остальными шестью томами утраченного времени. Он утратил, а я найду!

Ты слышишь меня, Марсель?

В тягучей вязкости страниц Он начинает говорить. Мир не будет ждать того момента, пока ты его нагонишь. Единственная гавань в безвременье настоящего момента - память. Его бесценная шкатулка, инкрустированная грубо позолоченными словами и безупречными мгновениями. Он открывает ее, и в обозримые дали мыслей уводит она Его...
Неповторимость нынешней секунды плывет сквозь слова, паутина тоненьких кружев из случайно оброненных взглядов, шуршания шали, запаха леса. Никто не поспеет за своим прошлым, говорит Он. Но стоит попробовать.

Он оборачивается. Внутри Его сознания - пластилиновая мягкость облака когда-то вечером, и из этого отрывка Он построит пейзаж, время, людей. Вытянет, один за другим, каждый из осколков. Облако очертит небо, небо обрисует земли вокруг, а на землях этих, приобретая подвижность, окажутся призраки людей и их поступков.

Марсель, ты меня слышишь?
Нет, кроме себя самого он не слышит никого. И не знает. Потрясающая по производимому впечатлению работа со словом. Слова безупречны, они вторгаются в мозг самым нахальным и непростительным способом, и вертятся на языке, что хочется их возвращать - так же уместно, так же непозволительно красиво, но...
Сшибая с ног своей степенью погружения в кладези памяти, Пруст не оставляет возможности быть равнодушным. Он затронул непереходящую тему, взяв за отправную точку память и ее значение. Растворяясь в его жизни, в его словах, я временами заглядывалась в сторону, мысля уже о своей жизни и ее течении. Через него можно постигнуть себя: этот факт потрясает. Писатель из чужих и чуждых времен вдруг становится вехой собственного существования, протягивает нити своих впечатлений и дымчатых обрывков, и хватаешься за них, будто он - твой друг, твой соратник, твой наставник.
Воспоминания сыпятся, сны никогда не заканчиваются, узоры слов немилосердны, безжалостны; слишком, избыточно полны.

Как не потеряться на сказочно многоэтажных ярусах чужой жизни?
Как не уйти в безбожную созерцательность в ущерб настоящему и самому что ни на есть материальному моменту?
Дышать и смотреть - заманчивая перспектива и страшное оружие в руках человека, подчиняющего себе текст абсолютно и безоговорочно.
Всё постепенно смягчается вокруг, и, выныривая из очередного заплыва на бесконечную дистанцию, обнаружить себя, с чашкой на коленях анализирующего все свое житие-бытие, оказалось до боли легко. Топь, но столь сладостная.

Моя душа подчиняется неоспоримой красоте, но сознание бунтует против погружения. Чувствовать и осязать в себе свое прошлое - прекрасно и важно, но меня пригласили тонуть. Пруст задел меня, затронул, ударил наотмашь. Он завлек, поработил и стал верховодом моих мыслей, хотя теперь они были уже и не мои вовсе, - а Его.

Неоспоримым останется только послевкусие мяты в моем чае, и ветви бесчисленных свершений, которые протянутся сквозь мое тело, причиняя вполне ощутимую боль. Никогда в жизни мне не было так легко и одновременно так тяжело читать книгу. Как будто она обо мне, вот вся целиком, потому что вся из тумана и дыма, вся из тончайшего полотна - измени я время и лица, и передо мной потекла бы жизнь, такой, какой я ее вижу и понимаю. С легчайшими оттенками внутренних свершений, с незначительными словами, за которыми следуют значительные последствия. С тоской и болью, со счастьем и радостью.
Текст меня обманул. Заставил поверить, что прошлое возвратимо.

Это была самая красивая выдумка моей жизни, самая полная и пустая книга моей жизни.
Потому что я очнулась, закрыв эту книгу. А тут - смотри, вот она, твоя жизнь. Не выпускай из рук ленты своей жизни, и не тяни эту ленту назад, оттуда почти невозможно вернуться...
Марсель, мне тоже есть, что тебе рассказать. Стоит мне заварить себе, пожалуй, чая.
Принеси, пожалуйста, печенье.
Слышишь?

Ты слышишь меня, Марсель.
Память, шкатулка без дна.

Re:Re:Re: Комбре
"Осциллограф - это микроскоп времени," - сказал не помню кто и не помню где. Но что же в таким случае есть проза Марселя Пруста? Должны ли мы отнести ее к пытливому разглядыванию мельчайших воспоминаний, что и вправду сродни работе с микроскопом, когда посредством кропотливой и тонкой настройки мы внезапно заставляем возникнуть предмет нашего интереса из мутной пелены, или же наоборот, к большой и шумной охоте, где толпа метафор загоняет и настигает трепещущую крохотную деталь на бескрайних просторах памяти, невзирая на все выписываемые ею отчаянные петли и спирали? Да и так ли уж велика разница между этими двумя подходами, на самом-то деле? Наблюдая за своими героями из почти поднебесной и недосягаемой вышины, Пруст то и дело хищно пикирует на них, чтобы разъять своим безжалостным скальпель-пером очередную тончайшую деталь душевного механизма. Но поскольку глаз у него поистине орлиный, то читатель даже зачастую и не замечает этого, и ему кажется, что он все время и не покидал грешной земли, постоянно подслушивая из приоткрытого шкафа внутренние монологи героев или подглядывая за их душевным состоянием из-за занавески. Однако это своего рода анти-вуайеризм, практически полное отсутствие интереса к телесному в сочетании с невероятной наблюдательностью и поистине дьявольской фиксацией на деталях; пустая оболочка от поглядывания, наполненная новым, художественным содержанием. Плавно течет обычная жизнь, и в то время, как для стороннего наблюдателя может казаться, что в романе не происходит почти ничего, для персонажей происходит очень и очень многое. Они проживают свою жизнь, в то время как мы смотрим на них из-за стекла, вооруженные позволяющей видеть насквозь, назад и вперед оптикой. Но увидеть не значит почувствовать, и то, в чем нужно искать ключ к прустовской прозе - это в том, чтобы перестать быть сторонним наблюдателем и стать в некотором смысле тайным соучастником, поскольку время подвижно, и если не плыть в его ритме, то есть риск его утерять. Время здесь активный участник, хотя и никогда не показывается на сцене. И недаром этот цикл называется так, как называется, а не "Былое и думы". Удивительное сочетание действия с бездействием, мещанства с утонченностью, многословия с краткостью. Удивительный и неповторимый роман.

Я прибыл в Дубну́ в начале лета по приглашению г-на Волго́ва, чтобы поучаствовать в, по его словам, интереснейшем мероприятии – написании совместной рецензии на один модернистский роман начала века. Господин Волгов, признанный литературовед, неоднократно довольно лестно отзывался о моих работах и, будучи уверен, что исцеляющий воздух и волшебная атмосфера провинциальной Дубны помогут нам весьма плодотворно поработать вместе, выслал мне своё полное почтения приглашение. Я же, находясь уже долгое время в состоянии некоторой разобщённости с самим собой, удручённый неблагоприятными финансовыми прогнозами, с благодарностью принял приглашение, в ответном письме учтиво и с любезностью поблагодарив месье Волгова за предложенную им возможность и одновременно поведав ему, что, быть может, неподвижность предметов, окружающих нас, навязана им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью нашей мысли по отношению к ним, которые ты пытаешь гладить на ощупь, ошарашенный страстью.

В гостеприимной Дубне всё было совсем не так, как в моём северном городе, где сто новостей и один телевизор под мехом снегов и обветренных улиц, и тем паче предвкушал я неизбежное, когда г-н Волгов схватит меня под руку и вскричит: «Ах, мой старый друг, какое счастье прогуляться вместе в такую прекрасную погоду! Разве вы не находите красивыми все эти деревья, этот боярышник и новый пруд, с устройством которого вы никогда меня не поздравляли? Экий вы ночной колпак». Волгов, я знаю, очень надеялся на мою помощь в его работе над рецензией. Это бы упрочило его положение как прогрессивного критика, не завязнувшего в дебрях канцелярщины и самокопания и не ударившегося в нарочитый, ставший изрядно модным литературный примитивизм. Что я мог ему ответить? Мне ничего не жалко, не разбираясь в числах, пусть только всё получится скорее и быстро.

Кондуктор рекомендовал мне, подъезжая к Дубне, быть внимательным, чтобы не пропустить остановки и заранее приготовить вещи. Прибыв на ночь глядя, я пошёл по Вокзальному бульвару, на котором находились самые красивые дома в городе, и в садах, окружавших эти дома, лунный свет, подобно Гюберу Роберу, рассыпал обломки лестниц из белого мрамора, фонтаны, задумчиво полуотворённые ворота в оградах. Тут странно знакомый оклик остановил меня: за мной, изящно помахивая веером, бежала госпожа Леруа, моя старая знакомая по северному городу. «Сыпал снег не случайно, - улыбалась она, - мы все выбрались в отпуск в одно и то же время. А ну-ка, быстро пройдёмте в нашу с Мерлен - (ещё одна моя старая знакомая, с моим везением я имел в хороших знакомых всех лесбиянок моего города) – гостиницу и отметим это дело как следует». Справедливо рассудив, что до утра с нашей, тем более что ненаписанной ещё рецензией, ничего не произойдёт, и что даже немного неучтиво вваливаться к Волгову в дом на ночь глядя, я проследовал с госпожой Леруа в гостиницу к Мерлен, а там мы немножко не выжили и затянулись сигарами.

Проснулся я на кушетке в гостиничном номере и при виде столбика пыли, вертикально державшегося в воздухе над роялем, и при звуках шарманки, игравшей за окном, убедился, что зима в Дубне принимает неожиданный и лучезарный визит весеннего дня. Мерлен сидела перед зеркалом с тщательно причёсанными чёрными волосами и с красивыми белыми пухленькими руками, ещё пахнувшими мылом. «Будильник сработает в пять», - напомнила она. «Исчезаю», - я подобрался, медленно и зыбко перекатившись с дивана на ноги, и поплыл навстречу двери. Улыбки остались только из скобок.

Совсем уже точно направляясь к дому господина Волгова, я сообразил, что на улице раннее утро, и негоже лишать светило родной журналистики тех драгоценных часов, в которых завязли по самые лампочки лучшие сны. Нужно было где-то провести это неуютное пыльное утро. В ресторане или за городом манеры и поведение мои были прямо противоположны манерам, по каким вчера ещё любой мой знакомый издали узнал бы меня и какие, казалось, навсегда стали моей неотъемлемой принадлежностью. До такой степени страсть является как бы нашим новым характером, кратковременным и отличным от нашего постоянного характера, не только утверждающимся на его месте, но и стирающим все черты, вплоть до самых неизменных, при помощи которых этот характер проявляется. Словом, я зашёл в ближайшее казино и ласково попросил камердинера: закатай мне шарф по локоть и разнежь коленки спиртом.

Прекрасная ночь вроде сегодняшней, когда уши не слышат другой музыки, кроме той, что исполняет лунный свет на флейте тишины, воцарилась над городом. Какое не подозреваемое нами богатство, какое разнообразие таит в себе чёрная, непроницаемая и обескураживающая ночь нашей души, которую мы принимаем обыкновенно за пустоту и небытие. Выпил все-все слова со страха, головокружение ставит знаки вопросов, точки между нами. Беспардонно вламываться к господину Волгову в этот час Луны в таком состоянии. Я иду на вокзал, в надежде, что salle d`attente ещё открыт и добротой своей примет меня. Снов нет – слов нет, медсестре сломав иголки, песни все под рёбра спрятав, я задумываюсь, не было ли предложение господина Волгова поучаствовать в создании рецензии всего лишь жалостью, участливым актом снисходительного сочувствия моим в последнее время скромным литературным успехам. Или же, того более, не было ли его приглашение результатом настойчивой просьбы Леруа и Мерлен, столь внезапно оказавшихся со мной рядом по приезду в Дубну, словно желавших проследить, выполняю ли я их соучастливый план. Но нет, я нарушил все ваши планы, господа и дамы. Белых свитеров по нитке не найдёшь себе на память.

Утром я в экипаже всё-таки подъезжал к имению г-на Волгова. По мере того как мы приближались и могли различить остатки четырёхугольной полуразрушенной башни, которая ещё стояла рядом с колокольней, но была значительно ниже её, я больше всего был поражён красноватым и мрачным тоном камня; и туманным осенним утром руина, возвышавшаяся над сизо-лиловыми, цвета грозовой тучи, виноградниками, казалась пурпурной, совсем почти как лоза дикого винограда. У дверей меня встретила мадам Едвалия, которая вперила в меня удивлённый взгляд и долго не спускала его: щёки её были бледны и усеяны красными пятнышками, черты лица вытянутые, измождённые. Она объявила, что г-н Волгов ждал моего прибытия несколько недель, а нынче, захворав, несомненно, из-за треволнений, связанных с моим несостоявшимся приездом, отбыл на воды и велел никому его там не беспокоить. Затем молча протянула мне конверт и ушла обратно в дом. Сердце моё отчаянно колотилось, я ненавидел теперь мадам Едвалию и с наслаждением выколол бы эти глаза, в которые так исступлённо вглядывался минуту назад, искровянил бы эти безжизненные щёки. Но я остался один в наползавшем тумане и, делать было нечего, крикнул задремавшего было кучера с детским лицом Георгия-победоносца и велел ему трогать к вокзалу. Пора было возвращаться домой. Так или иначе, я беру этот город на память, вдруг он кому-то понравится.

Уже на подъезде к вокзалу я вспомнил про письмо г-на Волгова, которое так и рассеянно сжимал в кулаке всю дорогу. Раскрыл конверт, оттуда выпали фотокарточка и один единственный листок бумаги. Вот они:

В своей стране родной я на чужбине,
Я силу в теле чувствую и в мыслях,
Но власти нет и мощи у меня,
Я всюду победитель,
Но я всюду проигравший…
Займётся только день –
Я всем желаю ночи доброй,
Как только я прильну к земле –
То страх, как чёрный червь,
Шевелится во мне –
Страх моего паденья.
Вниз.
В пучину.

Франсуа Вийон

P.S. Совместную с господином Волговым рецензию на модернистский роман мы так никогда и не написали. Зато год спустя сняли видеорецензию на другую книгу, историю об этом можно прочитать вот здесь

Марсель Пруст. Сладковато-вязкий, как сдобное тесто, точно в такое же тесто превращаются ваши мозги после его словотворчества.... Нет, я не ругаю Пруста, наоборот, он мне временами нравится до дрожи, но чтобы его прочувствовать нужно торчать перед камином, завернутым в клетчатый плед, с чашкой горячего мате, молескином наперевес и вооружившись обслюнявленным пальцем, чтобы листать страницы для прочтения всех многочисленных сносок. Также полезен будет искусствоведческий словарь и подушка для того момента, когда вы запутаетесь в его изящной прозе и заснете. Прочитать его в один присест... Возможно, но очень сложно.

В романе "По направлению к Свану" ("В сторону Свана") три части, которые достаточно сильно друг от друга отличаются. Точнее, вторая часть отличается от первой и третьей. Вторая часть — история любви преуспевающего светского господина Свана, который имел несчастье избрать объектом своих странных чувств девушку легкого поведения — глуповатую, пошловатую, да и не очень-то красивую. Сам Сван блестяще образован, тонко чувствует искусство, что очень важно, потому что без культурологических ссылок роман воспринимается не так полно. Пруст использует произведения других мастеров (не только слова, но и музыки, кисти) в качестве зацепок, крючьев, ступенек, по которым он взбирается к своему собственному интеллектуальному роману. Но роман интеллектуальный не только потому, что в нем множество ссылок на другие произведения искусства. В первую очередь, интеллект требуется для того, чтобы "надеть" на себя мысли и переживания автора — они очень тонкие, со множеством оттенков, цветов и запахов. Каждая мысль — маленький мирок, небольшая концепция мироощущения. Я не буду цитировать такие мысли, которые не раз в голову приходили и мне, или такие, какие восхитили меня своей недюжинной нетривиальностью — хотя бы только потому, что Пруст очень многословен и описателен, и каждая такая цитата займет слишком много места. Когда Пруст начинает раскручивать свои образы и метафоры — мир останавливается, читатель полностью погружается в рассказ внутри рассказа, но при этом — большой плюс — ощущение целостности сюжета не пропадает. Впрочем, я отвлеклась. Во второй части подобных мыслей не так уж много, это вполне логичное повествование об отношениях. Но вот первая и третья части говорят о внутреннем мире автора, проникают так глубоко в подоплеку его сознания, словно он выворачивается перед нами наизнанку. Это тяжелая проза — читать это густое месиво впечатлений не так-то просто, на секунду отвлечешься — и уже потерял мысль, надо возвращаться, бегать глазами по строчкам. И вместе с тем, она очень вкусная, приятная, разберешься в одном маленьком отрывке и получаешь удовлетворение, словно только что собрал паззл из тысячи кусочков.

Пруст очень близок к импрессионизму. Все его слова — красочные картины повседневности из тысячи разноцветных мазков, которые все вместе складываются перед нами во что-то, что захватывает дух. И все произведения Пруста — так же мазки чего-то одного целого, все его романы составляют эпопею "В поисках утраченного времени".

Пруст говорит только о том, что чувствует внутри себя. Уместно вспомнить знаменитое сравнение сознания с тенями на стенке пещеры — так вот, Марсель Пруст делает все возможное, чтобы описать эти тени. Он может находить эстетичное в любом, даже самом обыденном явлении, благодаря медленному пропусканию его через собственное восприятие.

Очень важно для Пруста ощущение времени и пространства. Трудно объяснить это без применения цитат... Он считает, что время и пространство для каждого человека воспринимается очень субъективно, объективного времени, как такового, не существует. Ты просыпаешься в кровати — и по мере того, как отходишь ото сна и вспоминаешь, кто ты и где ты, вокруг тебя из твоих воспоминаний разрастается вселенная пространства — сначала кровать, потом комната, город, страна, весь мир, пока ты спал, ты был всего лишь безвестной точкой огромного пустого ничто, и только твои мысли населили его предметами. То же самое и со временем — как только твое сознание включается с раннего утра, время проносится перед ним с немыслимой скоростью, заставляя в несколько секунд пройти все ступени эволюции. Поэтому момент пробуждения (с которого и начинается роман) очень важен, потому что во время сна, когда сознание не существует в привычной форме, весь остальной мир как бы не существует. Вспоминаем притчу про камень — где он находится— внутри твоего ума или вне его? У Пруста — только внутри.

Роман "По направлению к Свану" невозможно прочитать в кратком содержании. Точнее, оно ничего не даст, кроме примитивной сюжетной линии, которая в романе как раз и не очень важна. В первой и третьей части автор рассказывает о своем детстве, о своих мыслях, переживаниях и впечатлениях. Очень важный момент его жизни - прогулки, единение с природой (вспомнить хотя бы, как он приставал к боярышнику). Но эти прогулки имеют не только эстетическое значение, да и весь роман — это не только эстетика. Прогулки молодого героя совершаются в двух направлениях — в сторону Германта и в сторону Мезеглиза. Он очень четко разделяет эти две линии прогулок, они никак не могут быть связаны, эти две стороны никогда не пересекаются — и это не только географическое и биографическое свойство, но и социальное. В стороне Германтов — герцогство, высший свет. В стороне Мезеглиза — буржуазия. Это сторону автор называет "по направлению к Свану", потому что именно там находилось его имение — отсюда и название, многозначное и... Игровое, что ли.

Ну и напоследок пару слов про любовную линию романа. Не знаю, как это назвать по-нормальному, но в ней присутствует детективный момент. В первой части романа говорится, что Сван женат, но не говорится на ком. Всю вторую часть рассказывается о его любви к девушке легкого поведения, в которой он в конце концов разочаровывается. И уже в самом конце третьей части оказывается, что она все-таки стала его женой, именно она, а не какая-нибудь левая герцогиня. Целый кусок любовной истории — немаловажный, между прочим, — просто изъят, выкинут, непонятен. Когда и как они помирились? Каким образом она за него вышла замуж? Что, где, когда, почему... Непонятно, а от этого еще более интересно, — каждый может додумать свое.

И небольшой бонус — в романе есть разврат и лесбийские игры, ага.

...Тем временем успели зарасти окрестные дороги, и умерли те, кто их топтал, и память о тех, кто их топтал, тоже умерла

Я её любил, я жалел, что у меня не хватило времени и вдохновения обидеть её, причинить ей боль, сделать так, чтобы она меня запомнила.

«Марсель Пруст» в сознании искушённого читателя эти слова воздвигают массивную и грозную фигуру. Марсель Пруст – это что-то сложное, действительно серьёзное. Я никогда его не читал ранее, но у меня он ассоциировался всегда с громоздкими мастодонтами литературы вроде Толстого или Гюго. Пруст писал лишь одну вещь, но она заняла много томов и содержала анализ его естества и закоулки его жизни, и носила название - «В поисках утраченного времени». Первый роман саги носит название «В сторону Сванна». Рассказчик уже взрослый и, возможно, престарелый человек вспоминает свои детские переживания, страхи и страсти, жизнь своей семьи и «Любовь Сванна». Всё это давно утрачено и прошло. «…Тем временем успели зарасти окрестные дороги, и умерли те, кто их топтал, и память о тех, кто их топтал, тоже умерла».

Не передать словами то чувство, которое я испытывал от чтения первой книги этой саги. Я ожидал скуки, поскольку частенько натыкался на рассуждения о том, что Пруст не самый интересный и захватывающий писатель, но зато интеллектуальный. На деле же процесс чтения превратился для меня в акт расслабления и релаксации. Я наслаждался каждой прочитанной страницей этого романа. Каждый раз, открывая книгу и читая «В сторону Свана» на меня снисходило удовольствие. В аннотации к изданию написано, что это новый перевод Елены Баевской, который разрушает миф о Прусте, как о скучном писателе. Не знаю, благодаря ли переводу, но я почувствовал что-то, что испытывал во время чтения лучших романов Достоевского – величайшее наслаждение от самого текста. Я мог бесконечно следить за жизнью, развернувшейся на страницах романа, перипетиями чувств и мыслей героев произведения. Пруст выписывал изменчивость восприятия и отношений между людьми и миром. Процесс перерождения влюбленности в болезнь и одержимость или жизнь до крайности впечатлительного или чувствительного ребенка – всё это доходило до гениальности у Пруста.

На первых двухстах страницах романа рассказчик ворочается в постели и не может уснуть, припоминая свои детские годы в городке Комбре. Что может быть в этом интересного? Что заставляет читать и читать это? В чем сокрыт гений Пруста? Главный герой плачет и переживает от того, что мама не пришла пожелать ему «спокойной ночи» и поцеловать перед сном – звучит, мягко говоря, не очень увлекательно, но, читая то, как это описывает автор – ты увлекаешься и читаешь всё дальше и дальше, а прекращение чтения видится немыслимым. Другой ярко запоминающийся эпизод, как автора будоражит запах боярышника и он отправляется в путешествие по своим воспоминаниям и читатель вместе с ним. Вроде бы ничего необычного и все это уже писалось и до Пруста и после, но почему-то цепляется, почему-то именно здесь впечатляет.

Вторая часть романа повествует о любви одного умного и уважаемого человека к девушке лёгкого поведения. Плавное разрушение любви Сванна к модной кокотке. И это лучшее, что я читал на подобную тему. Очень тонко и очень глубоко подходит Пруст к описанию влюблённости, которая из-за болезненности отношений, приводит к одержимости и перманентному страданию главного героя. Обманчивость воспоминаний Сванна о начале чувства к Одетте, или точнее осознание того, что два человека видели всё по-своему, и пока один пылал любовью, вторая развлекалась в объятиях других мужчин и женщин. Пруст плавно переводит возвышенность чувства Сванна к мерзости, которая порождается откровениями Одетты. Если первая часть в основном доставляла лишь удовольствие идеальным текстом, то вторая часть уже будоражила и в иных плоскостях.

Подумать только: загубил годы жизни, хотел умереть, сгорал от любви – к кому? Она мне и не нравилась даже, это не мой тип!

В один ряд с Прустом нередко ставят Достоевского – что между ними общего? «Идеальность текста»? Вполне возможно, в последний раз я испытывал схожие чувства по части словесного содержания романа, когда читал что-то Фёдора Михайловича. Мне всё-таки думается, что Пруста и Достоевского в большей степени связывает сильнейший психологизм произведений. Они в своих работах доходят до самой глубины психологии действий и помыслов человека. И если Достоевский величайший объяснитель поступков и идей человека, то Пруст разъясняет чувства и отношения людей.

В одной статье читал, что Марсель Пруст первоначально задумывал написать философский роман. Что ж. Можно только порадоваться, что автор решил изобразить всё иначе, чем задумывал. В романе много интереснейших мыслей и находок, однако, особенно сильной философской основы я не увидел, хотя быть может всё ещё впереди.