Цитаты из книги «Дневник писателя» Федор Достоевский

Одним словом, праздность есть мать всех пороков.

А я объявляю вам честным словом, что ни у Шекспира, ни у Гомера, если б и всех-то сложить вместе, не найдется ничего столь прелестного, как сейчас, сию минуту, могло бы найтись между вами, в этой же бальной зале. Да что Шекспир! тут явилось бы такое, что и не снилось нашим мудрецам. Но беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны!
Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас мог бы осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?

Вы скажете, что мы должны же исправлять детей. Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними.

А мы и между собою не прощаем друг другу ни малейшего отклонения в убеждениях наших и чуть-чуть несогласных с нами считаем уже прямо за подлецов, забывая, что, кто так легко склонен терять уважение к другим, тот прежде всего не уважает себя.

По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными! И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному будто бы, характеру славян, совсем нет, – у них характер в этом смысле как у всех, – а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут.
Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени”.
Долго, о, долго ещё они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нём, – коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии.(...)
Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё.
О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Они поймут всё величие и всю святость дела России и великой идеи, знамя которой поставит она в человечестве. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению.
Особенно приятно будет для освобождённых славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации.
У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. (...)
России надо серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобождённые славяне с упоением ринутся в Европу до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать.
Разумеется, в минуту какой-нибудь серьёзной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство. Будут даже и такие минуты, когда они будут в состоянии почти уже сознательно согласиться, что не будь России, великого восточного центра и великой влекущей силы, то единство их мигом бы развалилось, рассеялось в клочки и даже так, что самая национальность их исчезла бы в европейском океане, как исчезают несколько отдельных капель воды в море.
России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае. Разумеется, сейчас же представляется вопрос: в чём же тут выгода России, из-за чего Россия билась за них сто лет, жертвовала кровью своею; силами, деньгами? Неужто из-за того, чтоб пожать только маленькой смешной ненависти и неблагодарности?
О, конечно, Россия всё же всегда будет сознавать, что центр славянского единства – это она, что если живут славяне свободною национальною жизнию, то потому, что этого захотела и хочет она, что совершила и создала всё она. Но какую же выгоду доставит России это сознание, кроме трудов, досад и вечной заботы?

Нет человека, готового повторять чаще русского:"какое мне дело, что про меня скажут", или "я совсем не забочусь об общем мнении" - и нет человека, который бы более русского (опять-таки цивилизованного) более боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают.

Поняли бы люди, что нет счастья в бездействии, что погаснет мысль не трудящаяся, что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на даровщинку и что счастье не в счастье, а лишь в его достижении.

Теперь же, напротив, весьма часто фраза "Я не понимаю этого" выговаривается почти с гордостью, по меньшей мере с важностью. Человек тотчас же как бы ставится этой фразой на пьедестал в глазах слушателей и, что еще комичнее, в своих собственных, нимало не стыдясь при этом дешевизны приобретенного пьедестала. Ныне слова "Я ничего не понимаю в Рафаэле" или "Я нарочно прочел всего Шекспира и, признаюсь, ровно ничего не нашел в нем особенного" - слова эти ныне могут быть даже приняты не только за признак глубокого ума, но даже за что-то доблестное, почти за нравственный подвиг. Да Шекспир ли один, Рафаэль ли один подвержены теперь такому суду и сомнению?

Очень мо­жет быть, что это все так и есть и что цели всех сов­ре­мен­ных пред­во­ди­те­лей ев­ро­пей­с­кой прог­рес­сив­ной мыс­ли че­ло­ве­ко­лю­би­вы и ве­ли­чес­т­вен­ны. Но зато мне вот что ка­жет­ся не­сом­нен­ным: дай всем этим сов­ре­мен­ным выс­шим учи­те­лям пол­ную воз­мож­нос­ть раз­ру­шить ста­рое об­щес­т­во и пос­т­ро­ить за­но­во – то вый­дет та­кой мрак, та­кой ха­ос, неч­то до того гру­бо­е, сле­пое и бес­че­ло­веч­но­е, что все зда­ние рух­нет, под прок­ля­ти­ями че­ло­ве­чес­т­ва, преж­де чем бу­дет за­вер­ше­но. Раз от­вер­г­нув Хрис­та, ум че­ло­ве­чес­кий мо­жет дой­ти до уди­ви­тель­ных ре­зуль­та­тов. Это ак­си­ома.

Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают; бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли; а в кабак приняли!

Но все-таки ка­жет­ся не­сом­нен­ным, что ев­ро­пей­цу, ка­кой бы он ни был на­ци­ональ­нос­ти, всег­да лег­че вы­учить­ся дру­го­му ев­ро­пей­с­ко­му язы­ку и вник­нуть в душу вся­кой дру­гой ев­ро­пей­с­кой на­ци­ональ­нос­ти, чем на­учить­ся рус­с­ко­му язы­ку и по­нять нашу рус­с­кую суть.

Я по­яс­ню это: эти соз­да­ния тог­да толь­ко втор­га­ют­ся в душу нашу и при­рас­та­ют к на­ше­му сер­д­цу, ког­да мы, ро­див их, сле­дим за ними с дет­с­т­ва, не раз­лу­ча­ясь, с пер­вой улыб­ки их, и за­тем про­дол­жа­ем род­нить­ся вза­им­но ду­шою каж­дый день, каж­дый час в про­дол­же­ние всей жиз­ни на­шей. Вот это семья, вот это свя­ты­ня! Семья ведь тоже со­зи­да­ет­ся, а не да­ет­ся го­то­во­ю, и ни­ка­ких прав и ни­ка­ких обя­зан­нос­тей не да­ет­ся тут го­то­вы­ми, а все они сами со­бо­ю, одно из дру­го­го вы­те­ка­ют. Тог­да толь­ко это и креп­ко, тог­да толь­ко это и свя­то. Со­зи­да­ет­ся же семья не­ус­тан­ным тру­дом люб­ви.

В ны­неш­нем об­ра­зе мира по­ла­га­ют сво­бо­ду в раз­нуз­дан­нос­ти, тог­да как нас­то­ящая сво­бо­да – лишь в одо­ле­нии себя и воли сво­ей, так что­бы под ко­нец дос­тиг­нуть та­ко­го нрав­с­т­вен­но­го сос­то­яни­я, чтоб всег­да во вся­кий мо­мент быть са­мо­му себе нас­то­ящим хо­зя­ином. А раз­нуз­дан­нос­ть же­ла­ний ве­дет лишь к раб­с­т­ву ва­ше­му.

Да леность и всегда порождает зверство, заканчивается зверством. И зверство это не от жестокости, а именно от лени. Сердца эти не жестокие, а именно ленивые сердца.

Все от­то­го, что вос­пи­та­ние де­тей есть труд и дол­г, для иных ро­ди­те­лей слад­кий, нес­мот­ря на гне­ту­щие даже за­бо­ты, на сла­бос­ть сред­с­т­в, на бед­нос­ть да­же, для дру­гих же, и даже для очень мно­гих дос­та­точ­ных ро­ди­те­лей, – это са­мый гне­ту­щий труд и са­мый тя­же­лый дол­г. Вот по­че­му и ст­ре­мят­ся они от­ку­пить­ся от него день­га­ми, если есть день­ги. Если же и день­ги не по­мо­га­ют, или, как у мно­гих, их и вов­се нет, то при­бе­га­ют обык­но­вен­но к ст­ро­гос­ти, к жес­то­кос­ти, к ис­тя­за­ни­ю, к роз­ге. Я вам ска­жу, что та­кое роз­га. Роз­га в се­мей­с­т­ве есть про­дукт лени ро­ди­тель­с­кой, не­из­беж­ный ре­зуль­тат этой ле­ни. Все, что мож­но бы сде­лать тру­дом и лю­бовью, не­ус­тан­ной ра­бо­той над деть­ми и с деть­ми, все, чего мож­но было бы дос­тиг­нуть рас­суд­ком, разъяс­не­ни­ем, вну­ше­ни­ем, тер­пе­ни­ем, вос­пи­та­ни­ем и при­ме­ром, – все­го того сла­бы­е, ле­ни­вы­е, но не­тер­пе­ли­вые отцы по­ла­га­ют все­го чаще дос­тиг­нуть роз­гой: «Не разъяс­ню, а при­ка­жу, не вну­шу, а зас­тав­лю». Ка­ков же ре­зуль­тат вы­хо­дит? Ре­бе­нок хит­рый, ск­рыт­ный неп­ре­мен­но по­ко­рит­ся и об­ма­нет вас, и роз­га ваша не ис­п­ра­вит, а толь­ко раз­в­ра­тит его. Ре­бен­ка сла­бо­го, трус­ли­во­го и сер­д­цем неж­но­го – вы забьете. На­ко­нец, ре­бен­ка доб­ро­го, прос­то­душ­но­го, с сер­д­цем пря­мым и от­к­ры­тым – вы сна­ча­ла из­му­ча­ете, а по­том ожес­то­чи­те и по­те­ря­ете его сер­д­це.

Поз­воль­те, пред­с­тавь­те, что вы сами воз­во­ди­те зда­ние судь­бы че­ло­ве­чес­кой с целью в фи­на­ле ос­час­т­ли­вить лю­дей, дать им на­ко­нец мир и по­кой. И вот пред­с­тавь­те себе то­же, что для это­го не­об­хо­ди­мо и не­ми­ну­емо надо за­му­чить все­го толь­ко лишь одно че­ло­ве­чес­кое су­щес­т­во, мало то­го – пус­ть даже не столь дос­той­но­е, смеш­ное даже на иной вз­г­ляд су­щес­т­во, не Шек­с­пи­ра ка­ко­го-нибудь, а прос­то чес­т­но­го ста­ри­ка, мужа мо­ло­дой же­ны, в лю­бовь ко­то­рой он ве­рит сле­по, хотя сер­д­ца ее не зна­ет вов­се, ува­жа­ет ее, гор­дит­ся ею,
счас­т­лив ею и по­ко­ен. И вот толь­ко его надо опо­зо­рить, обес­чес­тить и за­му­чить и на сле­зах это­го обес­че­щен­но­го ста­ри­ка воз­вес­ти ваше зда­ни­е! Сог­ла­си­тесь ли вы быть ар­хи­тек­то­ром та­ко­го зда­ния на этом ус­ло­ви­и? Вот воп­рос. И мо­же­те ли вы до­пус­тить хоть на ми­ну­ту иде­ю, что лю­ди, для ко­то­рых вы ст­ро­или это зда­ни­е, сог­ла­си­лись бы сами при­нять от вас та­кое счас­ти­е, если в фун­да­мен­те его за­ло­же­но ст­ра­да­ни­е, по­ло­жим, хоть и нич­тож­но­го су­щес­т­ва, но без­жа­лос­т­но и нес­п­ра­вед­ли­во за­му­чен­но­го, и, при­няв это счас­ти­е, ос­тать­ся на­ве­ки счастливыми?

Не понимать русскому Пушкина - значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и такой обширности, как никогда и никто. Не говорю уже о том, что он, всечеловечностью гения своего и способностью откликаться на все многоразличные духовные стороны европейского человечества и почти перевоплощаться в гении чужих народов и национальностей, засвидетельствовал о всечеловечности и всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозвестил о будущем предназначении гения России во всем человечестве, как всеединящего, всепримиряющего и все возрождающего в нем начала.

Ви­ди­те ли-с, лю­бить об­ще­че­ло­ве­ка – зна­чит на­вер­но уж пре­зи­рать, а под­час и не­на­ви­деть сто­яще­го под­ле себя нас­то­яще­го че­ло­ве­ка.

Жен­щи­на мень­ше лжет, мно­гие даже не лгут, а муж­чин поч­ти нет нел­гу­щих, – я го­во­рю про те­пе­реш­ний мо­мент на­ше­го об­щес­т­ва. Жен­щи­на нас­той­чи­ве­е, тер­пе­ли­вее в де­ле; она серьез­нее, чем муж­чи­на, хо­чет дела для са­мо­го де­ла, а не для того лишь, чтоб ка­зать­ся. Уж не в са­мом ли деле нам от­сю­да ждать боль­шой по­мо­щи?

Жаль еще то­же, что де­тям те­перь так всё об­лег­ча­ют – не толь­ко вся­кое изу­че­ни­е, вся­кое при­об­ре­те­ние зна­ний, но даже игру и иг­руш­ки. Чуть толь­ко ре­бе­нок ста­нет ле­пе­тать пер­вые сло­ва, и уже тот­час же на­чи­на­ют его об­лег­чать. Вся пе­да­го­ги­ка ушла те­перь в за­бо­ту об об­лег­че­ни­и. Иног­да об­лег­че­ние вов­се не есть раз­ви­ти­е, а, даже нап­ро­тив, есть отуп­ле­ни­е. Две-три мыс­ли, два-три впе­чат­ле­ния пог­луб­же, вы­жи­тые в дет­с­т­ве, соб­с­т­вен­ным уси­ли­ем (а если хо­ти­те, так и ст­ра­да­ни­ем), про­ве­дут ре­бен­ка го­раз­до глуб­же в жиз­нь, чем са­мая об­лег­чен­ная шко­ла, из ко­то­рой сп­лошь да ря­дом вы­хо­дит ни то ни се, ни доб­рое ни зло­е, даже и в раз­в­ра­те не раз­в­рат­но­е, и в доб­ро­де­те­ли не доб­ро­де­тель­но­е.

Пожалуй, мы тот же Китай, но только без его порядка. Мы едва лишь начинаем то, что в Китае уже оканчивается.