- Сапоги... О... о... о... - начинает он кряхтеть, натягивая высокие, тонкой кожи сапоги. - Чертов сапожник, совершил такие немыслимые голенища, это ж какие-то перчатки, а не сапоги...
- Слушай, старик! - Отец наклоняется над Панамой. - А может, мама права? Брось ты всё это! Придумал тоже - лошади... Я понимаю радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки.
Панама открывает глаза и медленно говорит:
- Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать.
Только тот настоящий конник, для кого "я" интересно только после коня.
Тимур никогда не делал хорошие дела в расчёте на похвалу. Нужно, чтобы тайна была... Понимаете, т а й н а!
- А ты умеешь класть гордость в карман? - Что? - Для пользы дела. Вот ты меня обижаешь, а я свою гордость в карман положил, и мне совсем не обидно, потому что ты обижаешь меня напрасно.
- Так, говоришь, лошадь лучше? - услышал Панама голос за спиной. - Лучше, - сказал он, все еще не в силах оторвать руку от лошадиной морды. - Лошадь живая. Ее позовешь - она идет. Машина что? Сел и поехал, а лошадь все понимает. Вон она уже уши подняла - не боится меня больше. Поняла, что я ей худого не сделаю.
- Папа! - Ну, - откликнулся сонным голосом отец. - Я, оказывается, не выношу женских слёз... - Это у тебя наследственное... Спи, - ответил отец.
— Личное обаяние, — говорит Столбов, — ничего не попишешь. Вот есть обаяние — и делай что хочешь, а нет — давай учи! Обаяние — оно как лазер, от него никуда не денешься...
Меня сильно огорчает не то, что вы не умеете шутить, но что вы не умеете отличать остроумие от оскорбления. Как вы медленно взрослеете и как вы медленно умнеете!..
Лучший способ не проболтаться - ничего не знать.