Сдается мне, что у иных душа так устроена - они будто по лезвию ножа ходят, - а там уж что выпадет - ад или рай.
— Святая могла избрать для своего мщения земное орудие, — высокомерно оборвал его приор. — Если кто-то и послужил орудием, он все равно остается убийцей, — возразил Кадфаэль, — в Уэльсе тоже есть правосудие; мы должны известить о случившемся королевского бейлифа.
— Это нелегкий труд и для быков, и для человека, — отозвался Кадфаэль. — Может, и так, но ведь быки следовали за ним по доброй воле, лишь бы только ему потрафить. Брат, да разве преданный ученик может сделать для своего наставника больше? Не хочешь же ты мне сказать, что этому парню его работа не в радость?
— Узрите же все, каково мщение святой! Не говорил ли я вам, что кара ее обрушится на всякого, кто дерзнет противостоять ее воле? Кадфаэль, переведи им, что я говорю. Скажи им, пусть убедятся, как сбылось предреченное мною, и поостерегутся. Ибо святая Уинифред явила нам свое могущество и свой гнев.
Запомни, что правда — это не единственный путь, ведущий к справедливости.
Сионед была девушкой сильной, неутомимой и пылала жаждой мщения — настоящая валлийка.
— А, пустое — монахи и приоры бывают разные, как и все люди, но они приходят и уходят, а монастыри остаются. Случается, правда, что кое-кто попадает в обитель не подумавши, — по большей части молодые парни, которые рассудили, что ежели девица дала им от ворот поворот, то уже и конец света настал. А ведь некоторые такие ребята, вернись они в мир, могли бы стать добрыми мастерами, глядишь, и приохотились бы, скажем, к кузнечному ремеслу…
Власти, они ведь глубоко не копают, подбирают готовенькое, то, что лежит на поверхности, и не мешкая творят скорый суд. Им ведь главное — восстановить спокойствие и порядок, а не добиться торжества справедливости. Но Кадфаэль твердо решил не допустить того, чтобы остались сомнения в невиновности Энгеларда или брата Джона. Так что лучше сперва разобраться во всем самому, а потом уж рассказать бейлифу.
«Но ведь это лишнее доказательство в пользу того, чтобы поверил я, — подумал Кадфаэль после того, как Жером удалился в поисках более благодарной аудитории. — Похоже, я действительно начинаю постигать саму природу чуда. Ибо разве было бы чудо чудом, если бы к нему имелись разумные основания? Чудеса не имеют ничего общего с разумом! Чудеса противоречат разуму! Переворачивают разум, дурачат разум! Они не воздаются по заслугам, они являются и несут спасение всем, кому угодно. Если бы в них был смысл, они не были бы чудесами». Все эти соображения и удовлетворили, и позабавили монаха, и он легко уснул, чувствуя, что все в порядке с этим миром, который всегда виделся ему чудесным и не укладывающимся ни в какие нормы.
— Послушай, — убежденно сказал Кадфаэль, — в миру благочестивые люди попадаются не реже, чем в монашеских орденах да святых обителях, а по правде сказать, и среди язычников знавал я людей, не менее достойных, чем среди христиан. В Святой Земле встречал я сарацин, которым доверял больше, чем иным из нашего Христова воинства. Почтенные люди, великодушные и учтивые — любой из них счел бы за бесчестье драть глотку, торгуясь на базаре, тогда как для некоторых христиан это было в обычае. Принимай человека таким, каков он есть, ибо все мы одинаковы — что под мантией, что под рубищем. Судьба людям выпадает разная — но скроены-то все по одной мерке.