Время в этом романе о путешественнике, застигнутом вулканическим облаком на пути из Москвы в Копенгаген, движется настолько хаотично, что пространство начинает распадаться на составляющие, увлекая героя в разные измерения его собственного «я». В каком из этих измерений – подлинное «я», какое из многих «я» доберется в конце концов до цели и какова вообще цель нашего путешествия через пространство и время – решать читателю. Предупредить же его следует лишь об одном: о необходимости быть очень...
Он всегда знал, что гораздо проще объявить себя не-вполне-вменяемым: объявишь — и никто не ждет никаких объяснений. А уж с собой-то о собственной не-вполне-вменяемости договориться — и вообще пара пустяков.
Входишь в ситуацию и знаешь: выйти из нее можешь кем угодно, ибо все пути открыты и каждый ведет к другому будущему. Только не оглядывайся, чтобы не увидеть себя самого, пошедшего по иному пути.
В общем, не трогай тут ничего... не тобой положено — не тобой и возьмется.
Окружавшим его со всех сторон подлинным тинейджерам не было до него дела: западной молодежи и вообще-то нет дела до их возрастных сограждан — даже тех, которые делят с ними трапезу в таком сугубо пубертатном заведении. А вот сам он то и дело поглядывал на них, лениво думая о том, что Запад и вообще безразличен к индивидам, достигшим, по местному определению, «четвертого времени года»: тут на пожилой возраст, растерянную улыбку и черносливовую трубку (так ведь и не купил он еще трубку-то...), увы, не то чтобы даже и с презрением смотрят — вообще не смотрят. В идеале представителям четвертого времени года лучше просто не появляться на людях и не напоминать этим самым людям о том, что каждого из нас ждет... ибо ждет каждого нас не что иное, как то же самое: пожилой возраст, растерянная улыбка и черносливовая трубка. Этот навсегда потрясший его однажды своим совершенством набор... м-да, суповой набор для домов престарелых.
Страх, кстати, прошел совсем — осталосьлегкое опьянение, дурь такая с пузырьками, когда море еще не по колено, потому как не забыто, что такое море, но уже есть ощущение, что даже и моря вброд переходят. Веселая, значит, дурь... — ах да где ж наша не пропадала, при том, что везде пропадала... только потом опять находилась!
Однако в индивидуальной своей эволюции он сам так и не сделал этого шага и до сих пор поглядывал на близнецов с гремучей смесью отвращения и восхищения. Так же, впрочем, как и на себя самого... себе самому близнеца.
Любой текст - транслит: на поверхности одно, внутри - другое, не верь, не обманывайся, не-пей-из-лужицы-станешь-козленочком...
Нельзя менять мир по своему хотению… – по щучьему велению, может, и ладно бы, но для этого, во-первых, щуку иметь надо, а во-вторых, дураком быть, Емелей. Он щуки не имеет… так что вопрос, дурак он или нет, на фоне отсутствия щуки теряет смысл. Хотя, наверное, дурак. Только дурак без щуки, то есть совсем безнадежный: мало того, что дурак, так еще и без связей. Интересная типология: дураки делятся на две основные группы – дураки без щуки и дураки со щукой…
«У тебя штучный подход к миру, — сказала ему Манон, — и даже немножко обидно, что мое имя играет для тебя такую большую роль...» Он развел руками, потому что штучный подход к миру у него и был, его пугали подобия. Самое страшное воспоминание для него — воспоминание об одной мастерской, где он увидел штук двадцать одинаковых каменных голов: это были головы Ленина, поскольку владелец мастерской зарабатывал на жизнь идеологически верным путем. Тогда ему попросту стало дурно, что проявилось в... — неважно. И, конечно, он никогда не покупал ничего там, где виднелись следы серийного производства и было развешено по двадцать одинаковых рубашек, десять одинаковых пиджаков, пять одинаковых пальто. Он готов был дорого платить за уникальность каждого предмета, проникавшего в его жизнь — кстати, проникавшего обычно с черного хода: из каких-то мимолетом посещенных не типично-туристских стран, из левых магазинчиков на задворках Копенгагена, из крохотных лавочек в центре старого города... дело было не в изощренности его вкуса — дело было в физическом неприятии серийности. Он даже почти никогда не смотрел фильмов с продолжением, достаточно было на экране возникнуть номеру серии — тут же переключал телевизор на другой канал: знал, что может вынести максимум две серии... максимум два круассана — его, наверное, стошнило бы от вида трех.
И еще... он боялся близнецов, с детства, «харрисовским страхом», говорил дон Исидоро, а уж что в виду имел — не нам знать. Один из близнецов обязательно казался ему подделкой, куклой, не живым человеком. И он не понимал, как можно дружить с близнецами, не зная, с кем именно ты говоришь в данный момент, не зная, дурачат тебя или нет.
Теперь он обходится-без и пишет в сердце своем, пишет все время, ни на миг не останавливаясь... так что, Кит, глупо спрашивать: пишешь?... потому что — да, где бы он ни был и что бы ни делал, постоянно слагается и слагается в нем его текст,..
Ах, как хорошо Торульф знал эти игры! Страшные игры сознания. Маленькая оговорка, слово, взятое в неправильном значении, - и мир сместился, его больше не вернуть на прежнее место, отныне зазор может только увеличиваться, так что завтра ты очнешься далеко от себя, будешь звать на помощь тех, кто должен приходить к тебе на помощь, кто всегда приходил... но придут другие. Потому что, милый человек, давно уже все не так, давно уже все не там. Подобным же образом Торульф лишился семьи, дома, страны, консерваторской должности... всего - и никогда больше не нашел того, чего лишился, ибо ускользнуло оно в образовавшуюся трещину между миром и словом.
...когда человеку за шестьдесят, друзья настолько трудно заводятся, что... что не заводятся.
Нет вокруг нас случайных слов! Любое прозвучавшее слово уже повлияло на все будущие слова сразу, ничего не может быть произнесено без последствий, а написано - и подавно.
...в нас самих, внутри нас, не так уж много того, что можно резко изменить. Не так много - из существенного, подлинного, изначального: не изменить резко характера, не изменить резко национальности, предпочтений, вкусов... на все нужно время, иногда - долгое и очень долгое время. Можно, конечно, что-нибудь поломать, но поломать - и в этом прав был улыбающийся Пра - не означает изменить.
В окнах – Выборг. Местами сильно похож на специально раздолбанную кем-то Данию.
Уехав из Берлина, он знал все о Манон. Все, кроме фамилии, возраста, образования, национальной принадлежности, семьи, из которой она происходила, круга друзей, заработка, распорядка жизни и номера телефона.
Он-то уж мог бы объяснить, что всякое подобие — обман, что не существует на свете двух одинаковых людей, что каждый из нас уникален... или, на худой конец, что внешнее сходство еще ничего не означает.
Думать в направлении «подлинности нет и не было нигде» оказалось не очень, мягко говоря, ободряюще. Мир не-подлинности, хайдеггеровский мир, переставал быть ей дорог, а что еще хуже — в нем и вообще не обнаруживалось места для Кит. В смысле — для внутренней Кит, ибо Кит внешняя занимала в неподлинном этом мире даже слишком много места.
Отныне музицировать по месту жительства можно было вволю, а вот жить по месту музицирования — не очень... Но музицировать для Кит важнее, чем жить.