В ее горенке служанки все чисто и опрятно, как в те времена, когда тут действительно жили служанки. Опрятно, вылощено до блеска, продезинфицировано – белым-бело. Чернота и беспорядок остаются внутри, укрыты бастионами тела, хрупким решетчатыми конструкциями стен с проступающей известью.
Сегодня время стало ее наваждением. Ужасно не то, что оно идет, а то, что никуда не идет, застревает в горле персиковой косточкой, чуть не душит. Антисептические салфетки, спрей от известкового налета, лосьон с жавелевой водой – убиваешь его изо всех сил, до покраснения рук, но оно по-прежнему здесь: песочные часы, сверху заполненные мусором, пустые внизу, а посредине – сдавленная гортань.
Пачкать и разрушать – это способ существования. Среди незапятнанности становишься невидимкой. Незапятнанность – это небытие.
Улыбка на губах старшей сестры болтается, как мертвец на виселице, и свидетельствует об очередной дурацкой идее.
«Тишина падает, как гильотинный нож.»
Горячая вода и пар растворяют мир.
Есть такая любовь. без которой прекрасно можно было бы обойтись.
По телевизору говорят, что у осьминогов три сердца. Бедные создания.
Она с трудом выносит тоску и одного-единственного.
Психологи, все эти психологи… Будто сердечные контуры можно перепаять, как микросхему!
Быть одной - значит всего лишь остаться наедине с собой. Одиночество же - совсем другое: это значит жить в страхе, с чувством вины, с неуверенностью, тоской, стыдом. Одиночество - это ощущать себя полной внутри и ничего не иметь.