Рецензии на книгу «Шум времени» Джулиан Барнс
Я очень ждала эту книгу Барнса, потому что от прошлых его историй у меня сложилось впечатление, что пишет он хорошо, а сочиняет сюжеты плохо. А тут уже изначально было заявлено, что в сюжетах будет фигурировать пусть и художественная, но биография Шостаковича, а значит никаких драматических финалов в духе «Я твой отец, Люк» не будет, а будет интересная подборка фактов из жизни известного музыканта, приправленная довольно необычными философскими взглядами 70-летнего мужчины с острым умом и внешностью киношного злодея.
Итак, это снова очень тоненькая книга, чуть более 200 страниц крупным шрифтом на узких страницах. Но это тот случай, когда урезается все лишнее, мешающее концепции книги или плавности её течения, потому что эти 200 страниц ложатся на душу, затягивают вас в свой водоворот событий, точек зрения, страхов, предательств и политических персонажей, коими была богата русская земля в 20-ом веке.
Конечно, эта книга, прежде всего не про Шостаковича. Эта книга про Сталина и машину, созданную им и его приспешниками, и только потом про жизнь творческого, талантливого человека в условиях, когда дорога слишком узкая, чтобы эта машина проехала мимо и не раздавила. Эта книга про то, что «Может ли гений быть злодеем?», а также может ли гений быть тряпкой и трусом, и что считать трусостью, когда у тебя есть семья.
Несмотря на то, что книга тоненькая, работа явно была проведена не малая. Преимущество писателя над биографом в том, что нет необходимости монотонно описывать жизнь, следуя шаг за шагом по неинтересным эпизодам, а можно захватить самую соль, самую суть, из которой вырастет человек, возможно, намного более точный, чем из самых монументальных трудов.
Преимущество Шостаковича как персонажа для писателя в том, что так до сих пор непонятно, кем он был, потому что все, кто честно показывал свою личность в те времена, не доживали до счастливой старости целыми семьями. Поэтому, как утверждает Барнс, у Шостаковича на каждое событие есть по нескольку версий, что представляет собой кошмара для биографа, и простор для писателя.
Преимущество Барнса, как писателя, в том, что он воспитанный человек. Все-таки у всякого англичанина, пишущего о сталинской России, есть риск скатиться в медведей, кровавые побоища, полурусские-полуфутуристические обороты, в общем, во все то, что отождествляет в себе Шварценеггер в фильме «Красная жара». Барнс, особенно в переводе, звучит так, как звучал бы любой хороший русский писатель, который слишком долго жил в России, чтобы пугать своих читателей жестокими казнями. Умный русский читатель знает, насколько пугающей бывает ночная тишина, прерываемая звуком проезжающей мимо черной волги.
В общем, учитывая любовь мирового сообщества к награждению трудов на тему русского террора, есть высокая вероятность, что карьера Барнса не ограничится одной Букеровской. Но в данном случае это, по крайней мере, станет заслуженной наградой.
Краткое содержание: история о том, как превратить маленького человека в мелкого
Всякий раз, когда нерусскоязычный автор пишет роман о России, внутренне невольно подбираешься. Если автор хороший и любимый, а посреди романа вдруг забродит одинокая балалайка, на которой играет Фома «ЛШТШФУМ» Киняев, всегда делается как-то до ужаса неловко: ну вроде как ты человеку руку протягиваешь, а он тебе в ответ на плечи песью голову нахлобучивает.
С Барнсом же, который написал роман о Дмитрии Шостаковиче, все и того сложнее. Барнс не просто любимый писатель, Барнс – писатель универсально любимый, который всю свою творческую карьеру примерял и обживал разные голоса и жанры, зачастую подгоняя их скальпелем на читателе буквально по живому, но всякий раз делая это как-то технически округло и безупречно. Поэтому, с одной стороны, за Шостаковича и совьет рашу можно было как-то слишком уж не переживать – было ясно, что у Барнса, который и русский учил, и Шостаковича слушает и любит уже 50 лет, в книге не появится какой-нибудь персонаж по имени Ana Kuya (реальный, простите, случай), но все равно как-то сложно было надеяться на стопроцентное писательское попадание в советскую Россию: она хоть и была размером со слона, но, как мы помним, ее все время сильно трясло.
И уж тем более никак нельзя было ожидать, что Барнс напишет по-настоящему русский роман. Но он его написал.
Атмосфера и голос
В читательских отзывах на goodreads, которые я просматривала перед тем, как самой сформулировать что-то об этом романе, часто проскальзывало недоумение – где же здесь атмосфера сталинской России? Это было недоумение европейского белого человека, который привык к живописаниям кровавого террора, дожатым до бескислородной багровости – in [elsewhere] you are dead, in soviet Russia you are deader. Надо, чтобы было немножко так показательно кроваво, как в комнате ужасов мадам Тюссо – вот здесь у нас массовые казни, а вот здесь сталин убивает своего сына. Звучит тревожная музыка, вот это все.
Но Барнс рассказал историю Шостаковича, куда страшнее, не доливая туда кетчупа для наглядности. Тон романа – будничный, бесстрастный и даже какой-то серенький. Заявленные темы настолько огромны, что рассказчику не приходится перекрикивать «век, шум, прорастание времени» — его герой и так сидит под колпаком собственного страха, где каждый звук и без того превращается в гулкий интерес власти к его персоне и его музыке. Поэтому и о расстрелах, и об ужасах, и даже о том, как Хренников жидко испугался Сталина, рассказывается с одинаково сдержанной интонацией инсайдера – мы с вами, Дмитрий Дмитриевич и без того знаем, о чем говорим, зачем лишний раз попусту и пр. И вот от этого негромкого, ясного и даже где-то кухонного тона вдруг веет таким узнаванием, что все это начинает звучать даже страшнее, чем если бы Барнс, знаете, как говорится, широкими мазками живописнул бы нам в лицо советского террору.
Сюжет
Роман, а точнее литературная биография Шостаковича, состоит из трех частей. Каждая по форме напоминает огромный ментальный пузырь-реплику, который Барнс прикручивает Шостаковичу в три разных периода его жизни. В 1936 Шостакович стоит ночью у лифта и ждет, когда за ним придут. В 1949 Шостакович летит из Нью-Йорка, где ему пришлось перетерпеть четыре дня в роли селебрити. В 1960 году Шостакович с чавкающим звуком вступает в партию. У лифта, в самолете, в машине с шофером стоит, летит и едет Шостакович, волоча за собой багаж памяти и неловких размышлений о том, не струсил ли он, оставшись в живых.
Геройство и трусость
Герою, говорит Барнс из стеклянного пузыря Шостаковича, нужно быть героем всего один раз – и чаще всего недолго. Герои долго не живут. Но можно ли называть трусом человека, геройство которого приведет не только к его смерти – это было бы слишком легко, но и к смерти всех его друзей и близких или, что, возможно, еще хуже, их отправке в лагеря. Поэтому Шостакович трусит и живет, не спорит с властью, читает речи и подписывает бумаги, едет, летит и стоит в ожидании смерти. «В этом никто неповинен и нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела». Мы все понимаем, Дмитрий Дмитриевич. Это очень простая история, но, как мы опять же понимаем, именно такие истории рассказывать и сложнее всего: в один страх маленького большого человека, который волей судьбы выживает в непригодных для жизни обстоятельствах у Барнса уместилась не только вся советская Россия в падучей немочи тоталитаризма, но и как-то внезапно все, о чем он до этого писал — скальпелем — в других своих романах. Здесь, эхом из The Sense of an Ending снова всплывает нарушенность и непрочность памяти, ложная памятливость (была ли золотая любовь в предреволюционном золотом Крыму или это всего лишь розмариновое эрзац-воспоминание — возьмите, дружок, и помните),
и приготовление к смерти одинокого человека, который не успел умереть вовремя, а теперь стоит возле лифта и ждет, когда его заберут.
The Sense of an Ending
Это хорошая — прожитая и законченная — книга, местами это даже идеально великая книга — и я сейчас не буду касаться реальности и точности событий, совместимости текста с подлинной, внутренней, биографией Шостаковича и России, которая, впрочем, по ощущениям передана до педантичного бережно, без вяжущего клюквенного привкуса. (Самая заметная ошибка — kazbeki да belomory, которые тут курят в неправильно множественном числе.) Но это, в первую очередь, еще и новый Барнс, который позволил себе написать очень проработанный, очень доработанный и очень личный конечный роман — без иронии, с самым малым количеством литературности и на интересующую его тему. Здесь и гоголевский геройчик, и все самые неинтересные оттенки серого, и шум чужого времени, и музыка, и один рассказ Мопассана, и несколько симфоний и припахивающие чужеродностью русские поговорки, и даже шекспировские злодеи, которые мимолетно возникают в романе, и те как-то выцветают на фоне статьи в «Правде». Это, в общем, еще один не очень английский роман Барнса, но здесь нет галльской лихости, бонмотности «Попугая Флобера» и ироничной бойкости «Дикобраза» — это тот роман, который пишется в ожидании лифта, когда из важных вещей у тебя остаются пижама, зубной порошок и воспоминания.
The Noise of Time Барнс посвятил жене.
И, выходит, в конце концов, они одержали над ним верх. Вместо того, чтоб убить его, они оставили его в живых, и оставив его в живых, они его убили. Вот она, заключительная, несокрушимая ирония его жизни — оставив его в живых, они его убили.
Инженеры человеческих душ
Обычно биографию представляешь себе так: вот в первой главе будет история про то где и при каких обстоятельствах человек родился, затем мы узнаем немного о его детстве, потом наступит период взросления и т.д. Если смотреть с этой точки зрения, то "Шум времени" это никак не биография, это нечто совершенно особенное, что-то что скорее передает ощущения, чувства и мысли, которые сопровождали композитора в течение его жизни, а не список дат с пояснениями.
Джулиан Барнс выбрал очень интересный способ поведать нам о жизни Дмитрия Дмитриевича. Пусть он остановится в какой-то момент своей жизни, замрет, например, перед дверями лифта, и оглянется на то что осталось позади. Пусть его воспоминания и размышления и станут тем, что мы узнаем о нем. Человек не думает о своем прошлом линейно, это не путь от начала к текущему моменту по временной шкале. Его размышления о прожитых годах как кусочки кинопленки: строгая мать, первая любовь, жена и дочка. И, конечно, немалую часть этих воспоминаний занимает главное дело всей его жизни. Для Шостаковича это безусловно музыка.
Большую часть этих воспоминаний как раз и составляет вопрос как выжить художнику во времена жесткой тоталитарной власти. Когда ты живешь как будто на качелях, то к тебе благоволят и играют твои произведения во всех концертных залах страны, то ты в опале, и тут уже страшно не только за свою растоптанную репутацию, тут жизни твоя и твоей семьи на кону. Вот и приходится выживать в таких условиях, несмотря на страх и всеобщее порицание, продолжать писать музыку. Ту музыку которая рождается где-то внутри тебя. Ту музыка которая переживет и сам режим и всех тех, кто сейчас презирает ее.
Эта книга небольшого объема, но большой силы художественного воздействия. И музыка Шостаковича и книга Джулиана Барнса об этом великом композиторе - это то, что оказывает несомненное влияние на твою душу. Послушайте пятую и седьмую симфонии композитора, прочитайте о том, как он жил и что, может быть, чувствовал в своей жизни. Это ни на что непохожие ощущения от единение литературы и музыки, они привнесут в вашу жизнь еще одну капельку прекрасного и вечного.
Прочитано в рамках игры "Вокруг света. Восьмой тур".
Джулиан Барнс - очень приятное открытие для меня в этом году, и, на мой взгляд, его вполне заслуженно называют современным классиком английской литературы. Возможно, не стоит судить обо всём творчестве автора лишь по одной книге, но "Шум времени" станет одним из самых запоминающихся и самых красивых произведений, прочитанных мной за последние несколько месяцев.
На примере знаменитого русского композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича Барнс показывает историю России, начиная с революции и сталинской эпохи и заканчивая 60-70-ми годами. На примере его жизни мы видим, что чувствовали люди в те непростые времена, как дрожали от страха, зная, что в любой момент могут лишиться и семьи, и свободы, и даже жизни. А всё только из-за того, что осмелились иметь своё мнение, проявили неосторожность, высказывая его в то время, когда нужно подумать, прежде чем сказать хоть слово. Но что лучше: жизнь в постоянном страхе или всё же смерть? Этим вопросом главный герой задаётся очень часто.
Книга прекрасно показывает, как ломала система человеческие судьбы, когда либо ты прогнёшься под власть, либо власть изуродует твою жизнь, жизнь твоих родных и друзей. Встаёт нелёгкий выбор: поддаться влиянию и предать свои принципы или же жить, как сам считаешь нужным, но при этом постоянно подвергаясь опасности. Кто-то с достоинством выдержит это испытание, кто-то нет, и мне кажется, что не вправе сейчас мы судить тех людей, ведь современное поколение не оказывалось на их месте и не сможет до конца представить всё, что они испытали. Поэтому поступки Дмитрия Дмитриевича должны остаться только на его совести.
Во время чтения мне казалось, будто автор сам всё это пережил, будто всю жизнь прожил в России и прочувствовал её историю своим сердцем. Не было ощущения, что он пишет на совершенно чужую для себя тему. Наверное, в том числе и в этом проявляется писательское мастерство - в умении прожить жизнь вместе со своими героями и помочь читателю посмотреть на ситуацию глазами персонажа.
Трезвучие гения, злодейства и советской власти
Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится Земля,
но у него была семья.
(из стихотворения Е. Евтушенко "Карьера")
У книги очень правильная обложка - мозаичный портрет Шостаковича, выполненный в черно-белых тонах, в обрамлении ярко-красного сияния советских стягов, за которым наступает полная темнота.
Она отлично передает суть этого романа Барнса - россыпь мелких событий, из которых постепенно складывается образ известного композитора, всю жизнь переживавшего столкновения светлой стороны своей души (желания творить музыку) с темной стороной окружающей действительности, подкрашенной оттенком-символом тогдашней власти (необходимостью "вписываться", "соответствовать" и в страхе творить не самые порядочные вещи).
Сразу оговорюсь, что не считаю себя специалистом по биографии советских композиторов (как и по классической музыке в целом), а потому не готова оценивать глубину достоверности получившейся у Барнса биографии.
На мой обывательский взгляд, выглядит всё изложенное достаточно реалистично, подкреплено многочисленными ссылками на письма и воспоминания в примечаниях (выполнены уже нашим переводчиком, по русскоязычным изданиям, а потому заслуживают доверия) и, самое главное - отлично передает дух времени, о котором я от старших родственников в свое время наслушалась предостаточно.
"История изложена в трех частях, сливающихся, как трезвучие", - встречает нас на обложке цитата из рецензии "The Times".
Сам автор идет в этой аллюзии еще дальше. Он не просто делит роман на три части, отражающие главные события в жизни Шостаковича, он также начинает и завершает его сценой на вокзале, где с помощью услышанного композитором в звоне трех грязноватых, по-разному наполненных стаканов трехзвучия с легкостью доказывает, что музыка способна пережить многое и даже заглушить собой пресловутый шум времени, каким бы ужасным он ни был.
"Искусство - это шепот истории, различимый поверх шума времени", - настойчиво доказывает нам Барнс.
А у ученого, сверстника Галилея, упомянутого в приведенном в романе стихотворении Евтушенко, было совершенно адекватное объяснение собственной трусливой нерешительности. У него была семья, которую приходилось хранить от возможных последствий собственных громогласных заявлений. Сжечь за ересь по поводу крутящейся Земли могли только его, но выжившей семье наверняка пришлось бы после этого весьма непросто.
Шостаковичу тоже было, о ком беспокоиться. Отношения с женами и детьми, как показывает Барнс, у него были странноватые, так что в оценке исходов собственных отношений с Властью заботился он не только и не столько о них, сколько о музыке - о судьбе своих произведений, их запрете и выходе на сцену, да просто о возможности творить дальше, а не сидеть где-то в лагерях или быть расстрелянным в затылок в годы репрессий.
Роман написан причудливо, он скачет, крякает и ухает, как сама музыка Шостаковича.
Три части условно привязаны к трем столкновениям с Властью - в 1936 году, когда композитор ночами дежурил на лестничной клетке с чемоданчиком у ног в ожидании ареста, в 1948 году, когда Сталин личным звонком отправил его на конгресс в защиту мира в США, и в 1960 году, когда чуть более миролюбивый Хрущев заставил Шостаковича возглавить Союз композиторов РСФСР, тем самым доказывая, что настали совсем иные времена и даже ранее опальные композиторы теперь оцениваются в этой стране по заслугам.
Рассказ о крупных событиях дробится на мелкие части мозаики и пересыпается воспоминаниями из детства, юности и "пропущенных" в книге лет.
Каждый новый шаг тут - это шаг к утрате себя настоящего. Еще один горький глоток действительности. Еще одна уступка окружению. Очередной темный мазок на собственную душу. Заляпать грязью людей, которыми восхищаешься. Зачитывать по бумажке вранье, от которого тебя тошнит, чувствуя, как за спиной затаил дыхание приставленный куратор, ожидая, когда ты ошибешься и чем-то выдашь себя. Вступить в партию, которую всегда ненавидел, к тому же во времена, когда за отказ уже бы не расстреляли... Где она, та грань, за которой порядочный человек может перестать считать себя таковым?..
Ни Барнс, ни его герой не дадут вам ответа на этот вопрос.
Они просто подарят вам возможность послушать правдивый, гнетущий и в чем-то отвратительный шум времени. А еще воздадут должное музыке. Тому самому искусству, которое рано или поздно непременно заглушит шум времени и будет восприниматься в отрыве от личности композитора, ведь таково уж его, искусства, назначение - приносить радость людям, способным его оценить.
Сильная книга об очень многих вещах, которая слишком во многом коннотирует с современностью, чтобы от этих мыслей можно было так просто отмахнуться.
Одно из множества житейских разочарований заключается в том, что жизнь – это не роман и не новелла Мопассана. Скорее, это сатирическая повесть Гоголя.
Приятного вам шелеста страниц!
Всегда сложно читать иностранного автора, описывающего русскую действительность. Но я успела полюбить творчество Барнса, чтобы рискнуть кинуться в этот омут.
Написано хорошо, в происходящее верится даже понимая, что присутствует художественное приукрашивание. Но от этого только хуже, потому что книга приводит в уныние. Советская действительность для творческих людей была мукой кто бы не был у руля власти. Что хуже - жёсткий контроль или снисходительное презрение? Равнодушие?
Все это печалит даже если бы в этом была лишь крупица правды.
Монотонный голос усталого человека у которого нет сил бороться ввиду бессмысленности прибивает к земле и даже пугает. Мысли мертвого живого, ложащегося спать в одежде, поскольку в любой момент могут увести насильно. Это гнетущая печаль.
"Интеллигенция и власть" — задача очень сложна:
То ли кусать сапог, а то ли лизать. Тимур Шаов
В советское время искусство для власти стало еще одним инструментом пропаганды. Власть могла одобрить или осудить что угодно, и те, кто хвалил вчера, сегодня стыдливо оправдывались или грозно обличали неудачника на страницах газет.
Музыка выше слов, выше политики. Но даже музыка могла быть советской или не советской. Кто и как это определял? Музыка могла спасти и могла погубить. Да, так было. Но нельзя сказать, что везде и всюду, за исключением ряда стран, не будем показывать пальцем, царит в мире свобода творчества и самовыражения. Или что где-то нет цензуры. Из-за забора всегда кажется, что у соседа трава зеленее или, наоборот, а у нас-то огогого. Иллюзии это все, мишура.
Вопрос в том, чтобы попытаться не просто выжить, а остаться человеком, не испытывать стыда хотя бы или в первую очередь перед самим собой. А это очень сложно и тяжело, кем бы ты ни был – композитором или дядей Васей. Хотя последнему проще – искусов поменьше.
Три эпизода из жизни Шостаковича, разнесенных по времени, но иллюстрирующих одну и ту же мысль. В чем трусость, а в чем смелость? Не вступать в партию из чувства протеста против этой жестокой машины, возражать на словах, но тихо; в мыслях, но еще глуше? И где-то подспудно – чур меня, пусть минует, только не я.
Готовность перед лицом боли признаться в чем угодно – это трусость? Готовность упрямо выходить на площадку у лифта, ночь за ночью, ожидая ареста, только бы не на глазах у жены и дочери, в пижаме – это смелость? Спасти любимых – это ли не единственное, что имеет значение? Но тогда где предел, где кончаются оправдания? Сильно написано и заставляет задуматься.
Отдельно хочу отметить прекрасную работу, которую проделал и автор, и переводчик. Создается полное ощущение, что книга написана русским писателем. Если с некоторыми идеями и мыслями Барнса я бы могла поспорить, не согласиться, упрекнуть его в некотором передергивании. Но упрекнуть его в наличии клюквы, незнании реалий, предмета, упрекнуть в том, в чем мы, русские, могли бы упрекнуть иностранца, пишущего о России, нельзя.
Три эпизода из жизни человека, только его мысли и ощущения, а сквозь них – эпоха, шум времени, а над этим – музыка, искусство для всех и ни для кого конкретно. Не знаю, нужны ли Барнсу мои похвалы, но прекрасное исполнение.
В 2016 году весь мир отмечал 110-летие со дня рождения великого композитора Дмитрия Шостаковича. Преподнести свой подарок прославленному музыкальному гению решил и именитый британский прозаик, лауреат Букеровской премии Джулиан Барнс, написав о нем беллетризованный роман «Шум времени». Книга мгновенно стала популярной не только в интеллектуальных кругах, но и среди почитателей качественной биографической литературы. Тем более что, на Западе не перевелись еще любители книг о повседневной жизни в СССР во времена строительства «социалистического Рая», кровавого террора и «уничтожения» настоящего искусства. Ведь, именно в такую эпоху выпало жить Дмитрию Шостаковичу.
Судьба Шостаковича – это испытание для музыкального гения, если вспомнить историю о коммунистическом «изнасиловании» любого вида искусства в СССР. Популярность к композитору пришла рано (или вовремя?) – в 19 лет он уже сочинил свою Первую симфонию. Он водил дружбу с музыкальным Олимпом того времени (пока его ряды не начали заметно редеть – политические преследования, расстрелы, ссылки), ему покровительствовал сам маршал Тухачевский, пока его не расстреляли. И тогда Шостакович понял, что за ним тоже придут и пусть он даже ни в чем не виновен. Собственно говоря, роман начинается из этого ночного ожидания на лестничной клетке, где слух пытается уловить стук сапог НКВДистов. Как точно подмечает Барнс: «В СССР были композиторы двух сортов: либо живые и запуганные, либо мертвые». Ожидание на допрос к Властям постоянно давило Шостаковича. Нет, он не был трусом, просто боялся. Он хотел жить и творить, выступать, отдаваться публике. Но узколобые и ограниченные чиновники из музкульта не воспринимали его симфонии (в особенности «Леди Макбет Мценского уезда»), называя их какофонией, вешая ярлыки «формализм», «мелкобуржуазный», «левацкий», «мейерхольдовщина». Наверное, даже не понимая их значения. А значение для Шостаковича они имели существенное в эпоху, когда могли расстрелять не только за слово, но и за мысли. Удивительно, но композитора проносило. Рука тирана била не смертельно. Хотя для музыканта запрет на творчество – это уже смерть.
Когда писатель (особенно родом из страны Советов) берется за книгу события, которой разворачиваются на необъятных просторах нашей бывшей Родины, он непременно пытается изменить реальность – приукрашивает специально, умалчивает намеренно, излишне драматизирует, настойчиво очерняет или обеляет. Читать такое охота отпадает сразу. Но когда за дело берется «лицо незаинтересованное», но хорошо осведомленное и разбирающееся в этом вопросе (к слову, Барнс изучал русский язык, литературу, посещал Россию, интересуется ее историей в особенности ХХ века), то получается очень занятное чтение. Прибавьте к этому еще и фирмовый барнсовский стиль письма, с его иронией, умением точно подметить детали, интеллектуальную наполненность текста и безжалостную правдивость. На выходе получаем очень занимательное произведение о человеке с интересной судьбой, об эпохе, отголоски которой еще встречаются в наши дни. Очень интересная книга. Рекомендую!
Звук и ненависть
Джулиан Барнс написал роман об уродливом времени и мерзейших людях, уничтоживших всё, но сделал это так красиво и пронзительно, что нельзя остаться равнодушной. А композитор Дмитрий Шостакович – лишь заметная фигура в этом параде грязи и уродства, которую шум времени подавлял как мог, но по стечению обстоятельств не стёр в порошок.
До прочтения этой книги я ничего не знала о биографии Дмитрия Дмитриевича, а теперь, мне кажется, понимаю и чувствую его как друга. Конечно, это обманчивое впечатление, да и в художественном произведении вымысел всегда удачно прикрывает истину, но у Барнса получилось создать живой и осязаемый образ композитора, чем не могут похвастаться авторы позорных советских книжек-агиток, славящих героев той эпохи.
На каждой странице видна колоссальная работа над текстом и над сбором информации. То, каким увидел и передал личность Шостаковича сам Барнс, многое расскажет о Шостаковиче, но еще больше – о самом Барнсе. Такого количества цитат я, кажется, давно не выписывала из книги в чуть более чем 200 страниц!
Во время чтения постоянно ловила себя на том, что воспринимаю происходящее как фантастику, а ведь это всё была чья-то реальная изувеченная жизнь: ждать каждую ночь с чемоданчиком у лифта, пока тебя заберут, собирать газетные вырезки, выплевывающие ненависть за музыку, терять друзей и бесконечно врать, лишь бы ребенка не отправили в детдом для детей диссидентов.
Поразительно, как в подобном государственном неврозе могла сохраниться та часть души, которая позволяла творить и создавать музыку, пережившую поколения. Чего стоит только Седьмая симфония! К ней не нужно никаких пояснений, - достаточно закрыть глаза и слушать, - и станет понятно, о чем говорит её автор сквозь годы.
«Шум времени» - грамотный, профессиональный роман, в котором живёт душа. И парадоксально, что он написан британцем, но о том, что близко и больно всем нам.
Времена не выбирают, в них живут и умирают...
Книга, обнаруженная в новых поступлениях библиотеки, прихваченная просто потому, что Барнса я трижды уже читала, что отношения с ним у меня складывались, пусть он не становился самым-самым любимым автором. Прихваченная с легким скептицизмом, способен ли, мол, англичанин залезть в голову к советскому гражданину, советскому композитору, чьи произведения запрещаются, чья совесть постоянно мучится, чьи сердце и голова разрываются между свободой творить и соглашательством ради себя и близких?
Книга легко читается, пусть обстановка в ней гнетущая. Повествование небольшими отрезками такое личное, такое камерное, что всю ограниченность, всю боль судьбы Шостаковича принимаешь и проживаешь, понимаешь: иначе и правда нельзя. Немногие из нас смелее, отчаяннее, принципиальнее. Немногие из нас - Стравинские. Но и композиторы, создатели 7-ой симфонии - немногие. Смелость у этого человека была своя, смелость хранить внутреннюю независимость во времена, когда искренне скурвиться было легко.
Совсем недавно он ощущал в себе несокрушимость юности. Более того, ее нетленность. А за этим, под этим скрывалось убеждение в истинности и правоте своего дарования, уж какое есть, и своей музыки - уж какую сочинил. Это убеждение нисколько не пошатнулось. Оно просто сделалось полностью никчемным.
Великолепная книга о свободе творчества, совести и времени.