- Так вставай пораньше, - говорил я. Том возмущенно тряс головой: - Только животные просыпаются в такую рань. - И священники. - О том и речь.
- Как учеба?
- Хорошо. - Джонас заглянул в холодильник и недовольно сморщился.
- Вечно уткнется в книгу, - сказала Ханна. - Такие мозги надо на что-то тратить.
- А что, пьянка неотъемлема от подготовки к роли? - однажды спросила мама.
- Тебе не понять, Глория, - сказал отец. - После репетиции всегда надо заглянуть в пивную, выпустить излишек сценической энергии. Все актеры так поступают.
- Так поступают пьяницы, - возразила мама.
Горят, утонуть - безболезненная смерть, но почему я должен этому верить, разве кто-нибудь из утопленников вернулся, чтобы поведать сию байку?
- Рим всегда полон слухов, - сказал кардинал, подавшись вперед. - Вечно молва, политика, борьба за власть. Так было со времен цезарей и никогда не изменится. Глупый в этом погрязнет, умный этим пренебрежет.
Кардинал шагнул к выходу, но приостановился:
- Помните, мой юный друг: жизнь легко описать, но нелегко прожить. - Он подмигнул. - Форстер.
- Жутко здесь.
Как же случилось, что тот мальчик, каким он некогда был, оказался в подобной норе, где, скорее всего, и закончит свои дни? Однажды здесь его найдут мертвым.
- Жутко, - кивнул он. - Ничего, выживу.
- Тебе будет одиноко.
- Не сомневаюсь. - Он улыбнулся. - Но я уже проштудировал историю одиночества. А ты нет?
Однажды в запале Эйдан спросил, не кажется ли мне, что я профукал свою жизнь. Нет, ответил я, не кажется. Но я ошибался. И Том Кардл был прав. С самого начала я все знал и ничего не сделал. Снова и снова гнал всякие мысли об этом, не желая признавать очевидное. Я молчал, когда надо было кричать, я убеждал себя, что я выше этого. Я соучастник всех преступлений, из-за меня пострадали люди. Я профукал свою жизнь. Каждый ее миг. Самое смешное, что глаза мне открыл отсидевший педофил: молчальники виновны наравне с преступником.
- Вы есть в твиттере? - спросила девица.
- Простите?
- Вы есть в твиттре? - повторила она. - Не могу вас найти. Или вы под ником?
- Меня там нет. - Я старался не засмеяться. - Да и о чем мне щебетать? Никому не интересно, что я склевал на завтрак.
- Вот всеобщее заблуждение о предназначении твиттера, - закатила глаза девица.
- Племянник советовал завести страницу на фейсбуке, да я все никак не соберусь.
- И не надою Нынче не 2010-й.
Если я не умею разглядеть толику добра в любом из нас, если не верю, что общая боль наша утихнет, то какой же я священник? И что я за человек?
— В твоей жизни есть кто-то особенный? — спросил я, прекрасно сознавая, что подобные вопросы задает лишь тот, кто сам отчаянно ищет счастья.
Молчальники виновны наравне с преступниками.
Меня слегка покачивало, когда я шел к выходу; в дверях я обернулся:
— Скажите, ваше преосвященство, он это делал?
Архиепископ нахмурился, словно не поняв вопроса:
— Кто и что делал?
— Том. Он виновен?
— Есть ли такой человек, отец Йейтс, у кого не отыщется пятнышко на душе? — Кордингтон развел руками и усмехнулся. — Помнишь: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И вспомни, чему нас учили в семинарии: все мы игрушки в руках дьявола. Но мы обязаны сдерживать свои низменные порывы. И мы будем сражаться, слышишь? Будем сражаться и победим. Мы прищучим этих брехунов, чего бы нам это ни стоило. Чистый как стеклышко, Том Кардл вернется в свой или какой-нибудь другой приход, и тогда, Одран, что, по-твоему, произойдет?
Я покачал головой. Казалось, мне вынесли что-то вроде смертного приговора.
— Ты, мой дорогой Одран, <...>сможешь вернуться в свою драгоценную школу и учить юных ублюдков почитать Церковь.
Разумеется, среди волонтеров были и мужчины, но Господь запрещал им пачкаться черной работой. Нет, на воскресных службах, когда собиралось приличное число свидетелей их святости, они зачитывали из Библии. Или ассистировали на причастии — с участливой миной предлагали отведать тела Христова тем из паствы, кто опоздал занять центральные места и, сидя у боковых проходов, не мог причаститься у священника. Мужчины писали церковные бюллетени, но доставляли их женщины; мужчины организовывали церковные вечеринки, но уборкой по окончании их занимались женщины; мужчины поощряли приход на службы всей семьей, но пригляд за детьми вменялся женщинам. Так было заведено не только в мамины времена, не только в ее церкви, я сам навидался таких помощников: в нашей жизни полно устаревших несуразностей, которые никогда не изменятся.
Жизнь легко описать, но нелегко прожить.
Необязательно есть кошатину, дабы убедиться, что она тебе не по вкусу.
Через много лет я прочту «Шатер» Джонаса и распознаю чувства, обуревавшие юного героя, когда в сиднейском Гайд-парке он слушал певца. Невообразимо сладко и мучительно сознавать, что в мире существует такая красота, для тебя недосягаемая.
Новые ученики удивились появлению какого-то старика, хотя прошел слух, что он протрубил в школе двадцать лет, а потом взял и укатил в отпуск. Они не знали, что я был всего лишь на другом берегу Лиффи. Вообще байки обо мне ходили самые разные: в Гластхуле я сожительствовал с женщиной, но отношения наши закончились; я был парламентским депутатом от партии «зеленых», но проиграл выборы; я был женат на гомике; никакой я не священник, а монахиня, сделавшая себе операцию по перемене пола. Ребята мне льстили. В моей жизни не было ничего столь захватывающего. Как ни жаль.
Возле «Брауна Томаса» на подставке застыл вызолоченный человек, устремивший взгляд в небытие, в шляпе у его ног лежало всего несколько монет. Эти живые скульптуры меня всегда смущали. Музыканты хоть предлагали свое искусство, и было скупердяйством не отблагодарить за него. А что предлагали эти истуканы? Мертвую неподвижность? С какой стати за это платить? И потом, где такая фигура обряжается в свой вычурный костюм, где золотит лицо и руки? Она что, в этаком виде едет в трамвае или автобусе? И если вдруг потрется о соседа-пассажира, тот тоже вызолотится?
Вся штука в том, что до поры до времени не будет ничего хорошего, кроме плохого.
Но я вообще так несведущ в женщинах и их жизни, что моего незнания хватило бы на древнюю Александрийскую библиотеку.