Уже семьдесят шесть поколений замком Горменгаст правит древний род Гроанов, существование которого основано на Ритуале и окутано им, как паутиной. В этих стенах «вспышки страстей, не превышающие размахом свечного пламени, мерцают и гаснут при всяком зевке Времени, ибо Горменгаст, огромный, расплывчатый, все перемалывает в прах». Рождение юного Титуса нарушило безмолвие обитателей каменного улья. Написанный 70 лет назад, роман «Титус Гроан» стал литературной классикой и положил начало...
Здорова, как бегемот.
Его ненависть была не из тех, что вскипает с внезапностью бури и столь же внезапно стихает. Нет, едва улеглась первая судорога гнева и боли, как ненависть эта обратилась в отдельное от него расчетливое существо, которое растет само по себе, не питаясь до времени кровью.
Моя бесценная, вы с каждым днём молодеете на сто лет.
«ВБЛИЗИ И ВДАЛИ»Кто способен сказать, сколько времени тратит глаз грифа или рыси, чтобы охватить ландшафт целиком, – когда в некий, для них самих неожиданный миг восприятия неисчерпаемое, на первый взгляд, смешенье деталей выстраивается в глазах их в стройную, вразумительную череду расстояний и форм, в которой последняя мелочь усваивается во всех ее связях с единым целым?Может быть, ястреб ничего и не видит, кроме своих травянистых нагорий, различая в грубой траве – еще яснее, чем самое поле, – кролика или крысу. Может быть, ландшафта в его полноте ястреб не воспринимает и вовсе, но видит лишь как бы выхваченные фонарем куски оного, по которым украдкой спешит добыча, а все, что ее окружает, заливает в желтых птичьих глазах темная мгла.Неизвестно, растекается ли и видит ли все целиком рыщущий, бесполый взгляд хищной птицы и зверя или уклоняется от всего, устремляясь только к тому, что ищет, но определенно можно сказать, что взгляд человека, даже после пожизненных упражнений, не способен вобрать в себя целиком всю явившуюся ему картину. Бесстрастного видения не существует. Не существует постижения с первого взгляда. Есть только осознание девы, коня, блохи, лишь допущенье блохи, коня и девицы – то же и в снах и за пределами снов, ибо все, что томит нашу душу, будучи однажды увиденным, выступает на первый план, ослепляя нас и утопляя во мраке Жизнь в великой ее полноте.
Я не способна сказать, люблю я его или нет, или это весь мир я люблю с такой силой — воздух, дождь, выпавший ночью, и страсть, которая раскрывается, словно цветок, прорывая тугой бутон.
– Мне нужен плотный завтрак, – наконец сказала она. – Куча еды, я собираюсь думать сегодня.
Днем – жар убийственного света; ночью – рвотный душок больничной палаты. Деваться некуда. Такое уж время года.
Баркентин и Двойняшки замурованы в сумрак залы, а та в свой черед замурована в сумрак медленно влачащихся туч, разгоняемый лишь светом одинокой свечи, - прочие, оплыв, погасли. В бескрайней сводчатой трапезной эти трое - злобная марионетка в багровом тряпье и две туго набитые пурпурные куклы, по одной на каждом конце стола, - кажутся немыслимо маленькими, крохотными крапинами кричащих красок, вспыхивающих на их одеяниях, когда колеблется пламя свечи.
Что такое есть Время, сестра моя, схожая со мною лицом, чтобы ты говорила о нем с подобным подобострастием? Или нам должно раболепствовать перед солнцем, этим подержанным, перехваленным, позолоченным клубнем, либо сестрою его, сим глупым кружком серебристой бумаги? Проклятие да падет на бессмысленную их диктатуру!
Леди не участвуют в «сценах». Они их просто не замечают.
– Ненавижу! Все ненавижу! Все-все,
до последней мелочи! Ненавижу весь свет, – громко сказала Фуксия и
приподнялась, опираясь на локти, обратив лицо к небу.
– Одна буду жить. Всегда одна. В доме или на дереве.
Выплюнув изжеванную травинку, она сорвала другую, посвежей.
– Если я буду одна, кто-нибудь ко мне да придет. Кто-нибудь из другого мира – из нового, не из этого, –
кто-нибудь непохожий, и он полюбит меня, потому что я одна, потому что я
не такая, как все другие скоты, заселившие этот мир, придет и будет счастлив со
мной, потому что я – гордая.
Снова хлынули слезы...
– И он будет высокий, выше, чем Флэй, и сильный, как лев, и с золотистыми, как у льва, волосами, только
кудрявыми; и у него будут большие, сильные ноги, потому что у меня тоже
большие, но рядом с его они не покажутся такими уж большими; и еще он будет
умнее, чем Доктор, и будет носить длинный черный плащ, и от этого мои платья
станут казаться еще более яркими, и он мне скажет: «Леди Фуксия», а я отвечу:
«Кто это?».
Лицо человека - это его история.
...леди Кора и Кларис уставились на Стирпайка, причём не так, как человек смотрит на стену, но скорее как стена смотрит на человека
Понимание того, что взрослые далеко не всегда знают больше детей, было чем-то таким, против чего она внутренне восставала.
То была любовь, равная по мощи любви мужчины к женщине и проникающая столь же глубоко. Любовь мужчины или женщины к принадлежащему им миру. К миру их очага, в котором честно сгорают их жизни, сгорают привольным огнем.
Любовь ныряльщика к принадлежащему ему миру волнующегося света. К миру жемчугов, и нитей травы, и воздуха жизни в его груди. Рожденный для того, чтобы нырять в глубину, он составляет единое целое с каждым роем лимонно-зеленых рыб, с каждой цветастой губкой. И замирая на феерическом дне океана, ухватившись за вросший в песок остов кита, он становится совершенным и бесконечным. Пульс, сила, вселенная колышутся в его теле. Он пребывает в любви.
Любовь художника, стоящего в одиночестве, вглядываясь, вглядываясь в творимую им гигантскую, красочную поверхность. С холстов, что, прислонившись к стене, стоят вместе с ним в этой комнате, в него вглядываются набросанные на пробу, остановившиеся в росте фигуры, движущиеся от пола до потолка в еще небывалом ритме. Перекрученные тюбики, свежая краска, выдавленная и размазанная по сухой, покрывшей его палитру. Пыль под мольбертом. Краска, присохшая к ручкам кистей. Белый, безмолвный свет северного неба. Окно, изумленно глазеющее на него, пока он вдыхает свой мир. Свой мир: запах скипидара, в аренду взятая комната. Он придвигается к своему полурожденному детищу. Он пребывает в любви.
Жирная земля, пересыпающаяся, крошась, в пальцах пахаря. И как искатель жемчуга бормочет: “Я дома”, смутно продвигаясь в странном, водянистом свете; как художник шепчет: “Я дома” на своем одиноком плоту, сбитом из досок пола; как медлительный землепашец на ниве...
Все мы – узники словаря. Мы выбираем то, на что обрекает нас эта гигантская тюрьма с бумажными стенами – маленькие, черненькие, отпечатанные слова, между тем как на самом-то деле нас влечет к свежести звуков, нами произносимых, к новым привольным звучаниям, способным по-новому воздействовать на тех, кто их слышит.
Я положительно наслаждаюсь кедрами, но кедры, положительно ли они наслаждаются мною?
thick and hairy, I'm a fairy
Вы ничего не достигнете в жизни, если не научитесь слушать.
Поверьте мне, Фуксия, дорогая, единственные леди на свете суть те, кто никогда не задумывается, леди они или не леди.
Ничего не следует выбрасывать из головы, не повертев предварительно так и этак и не убедившись в совершенной бесполезности выбрасываемого.
Два глаза горели на его измятой гофрированной поверхности. На обтянутом иссохшей кожей песчаного цвета лице они казались карикатурно жидкими – смотреть в них было все равно что подвергаться испытанию водой: любая невинность в них утопала.
- Мы ведь тут с тобой единственные леди, ты да я, правильно?
- Правильно. И что?
- А то, что нам следует спуститься к воде и, когда он подплывет, оказать ему снисхождение.
- А это не больно?
Фуксия не столько носила свою одежду, сколько жила в ней