В. Г. Зебальд (1944–2001) — немецкий писатель, поэт и историк литературы, преподаватель Университета Восточной Англии, автор четырех романов и нескольких сборников эссе. Роман «Кольца Сатурна» вышел в 1998 году.
Непостижимо, подумал я. Как возникает избирательное сродство? Как возникают аналогии? Как происходит, что в другом человеке вы видите самого себя, а если не самого себя, то вашего предшественника?
Я твержу себе, что такие совпадения происходят чаще, чем мы думаем, что мы все движемся друг за другом по одним и тем же орбитам, предначертанным нашим происхождением и нашими надеждами. Но я не в силах справиться с фантомами повторения, с этими призраками, все чаще мелькающими в моей голове. В любом обществе у меня возникает чувство, словно я где-то когда-то уже слышал те же мнения, высказанные теми же людьми, таким же образом, теми же словами, в тех же выражениях, с теми же жестами. Это физическое ощущение, скорее всего, можно сравнить с состоянием обморока, помрачения сознания от тяжелой кровопотери. Иногда оно держится очень долго и способно вызвать мгновенный паралич мышления, органов речи и неподвижность членов. Как если бы вы испытали внезапный удар. Этот феномен до сих пор не имеет убедительного объяснения. Возможно, речь идет о каком-то предвосхищении конца, о каком-то шаге в пустоту или о чем-то вроде зацикливания. Так застревает на одной музыкальной фразе патефон, не столько из-за повреждения механизма, сколько из-за неисправимого дефекта в заданной механизму программе.
Гуансюй скончался в мучениях 14 ноября 1908 года. В предвечерних сумерках, или, как было объявлено, в час петуха. В момент смерти ему было тридцать семь лет. Семидесятитрехлетняя вдовствующая императрица, которая так планомерно разрушала его тело и дух, не пережила его, как ни странно, даже на сутки. Утром 15 ноября она (в общем, еще полная сил) председательствовала в Государственном совете, обсуждая создавшееся положение, но после обеденной трапезы, когда она назло придворным врачам съела на десерт свое любимое блюдо – райские яблочки с густыми сливками, у нее начался кровавый понос, от которого она уже не оправилась. Примерно в три часа дня она скончалась. Уже облаченная в саван, она продиктовала последний указ и простилась с царством, которое под ее почти полувековым регентством оказалось на грани распада. Теперь, сказала она, я оглядываюсь назад и вижу, что история состоит из сплошных бед и испытаний. Они накатывают на нас, как волна за волной накатывают на берег. На протяжении всех наших земных дней нет ни единого мгновения, сказала она, когда бы мы были действительно свободны от страха.
...На каждой новой форме уже лежит тень разрушения. Дело в том, что история каждого существа, история любой общности и история всего света движутся не по красивой дуге, взмывающей ввысь, но по некой орбите, которая, достигнув меридиана, ведет вниз, во тьму. Сама наука об исчезновении в кромешной тьме для Брауна неразрывно связана с верой, что в день воскресения мертвых, как в театре, завершатся последние вращения по орбите, преображения, революции и все актеры еще раз выйдут на сцену "to complete and make up the catastrophe of this great piece". Врач, который видит, как в телах прорастают и беснуются болезни, постигает смертность лучше, чем цветение жизни. Ему кажется чудом уже то, что мы держимся хотя бы один-единственный день. Против опиума стремительно уходящего времени еще не выросло лечебное зелье, пишет он. Зимнее солнце показывает, как быстро свет угасает в пепле, как быстро обнимает нас ночь. С каждым часом счет возрастает. Стареет даже само время. Пирамиды, триумфальные арки и обелиски-это колонны из тающего льда...
От первой садовой свечи до газового фонаря 18-го века и от света первого фонаря до тусклого сияния дуговых ламп над бельгийскими шоссе - все это горение. Сжигание - самый глубинный принцип любого из производимых нами предметов. Рыболовный крючок, фарфоровая чашка ручной работы, телевизионная программа - производство их основано на одном и том же процессе сжигания. У придуманных нами машин, как и у наших тел, и у наших страстей, есть медленно угасающее сердце. Вся человеческая цивилизация с самого начала была ничем иным, как с каждым часом все более интенсивным тлением, и никто не знает, как долго она будет тлеть и когда начнет угасать.
Значит, вот оно какое, думаете вы, медленно двигаясь по кругу, это искусство представления истории. Оно основано на искажении перспективы. Мы, уцелевшие, видим все сверху, видим все одновременно и все-таки не знаем, как это было. Вокруг расстилается пустое поле, на котором однажды за несколько часов погибли пятьдесят тысяч солдат и десять тысяч лошадей. В ночь после битвы здесь, должно быть, стоял многоголосый хрип и стон. Теперь здесь нет ничего, кроме бурой земли. И что в свое время сделали со всеми этими трупами и останками? Захоронили под этим памятником? И значит, мы стоим на груде мертвых? Она и есть наша наблюдательная вышка? И с нее открывается пресловутый исторический кругозор?
Теперь, сказала она, я оглядываюсь назад и вижу, что история состоит из сплошных бед и испытаний. Они накатывают на нас, как волна за волной накатывают на берег. На протяжении всех наших земных дней нет ни единого мгновения, сказала она, когда бы мы были действительно свободны от страха.
Месяцами и годами воспоминания, незаметно разрастаясь, дремлют в нашей душе, пока какая-то мелочь, безделица не вызовет их наружу, и они странным образом ослепят нас, закроют от нас реальную жизнь.
Когда-то мы думали выращивать шелкопрядов в пустой комнате. Но так никогда этого и не сделали. О, сколько же всего так никогда и не делается!
Но чем более настойчиво демонстрировала она свой авторитет, тем больше нарастал в ней страх потери самодержавной власти, которую она так осмотрительно узурпировала.
Несмотря на диспропорции своей фигуры, Суинберн с детства (и особенно с тех пор, как прочел в газетах описание штурма Балаклавы) мечтал поступить в кавалерийский полк и погибнуть как beau sabreur в столь же отчаянном бою. Еще во время учебы в Оксфорде эта мечта, похоже, затмевала все прочие представления о собственном будущем. И только когда надежда на героическую смерть разбилась (из-за его хилого тела), он очертя голову бросился в литературу, то есть выбрал, возможно, не менее радикальную форму самоуничтожения.
Подчас мне кажется, что мы так никогда и не научились жить на этой земле и что жизнь — это просто огромная, постоянная, непонятная ошибка