Память вещей гораздо крепче человеческой. Век их несоизмеримо более долог, существование спокойно и размеренно – за исключением тех случаев, когда вещь видит то, чего не должна. Впрочем, более надежных хранителей тайн не сыскать. Однако если вам вдруг удастся уговорить случайную вещицу – старое письмо, фотокарточку, часы или даже портрет – рассказать свою историю, будьте готовы к тому, что отныне вам придется играть по ее правилам, какими бы странными, а подчас и невыполнимыми те ни казались… ...
— Они все слышали! И хоть бы одна скотина пришла на помощь! — Одна все-таки пришла.
У этой истории есть цена. Она стоит жизней.
У каждого из нас есть потребность в убежище - месте, где можно встретить себя и найти потерянный смысл.
Разве ты никогда не поступала так, как тебе хочется? Если нет, то ты ничего не знаешь об удовольствии.
Влюбленные боги не помнят о времени. Какой смысл считать годы, когда у тебя в запасе целая вечность?
Ему нужна любовь, которая устарела. Любовь с миллионом других имен.
Как заставить человека сделать то, что тебе нужно? Да запросто — убедить его в том, что этого хочет он сам. Когда речь идет о группе людей, не меняется ничего, кроме времени, которое придется на это потратить.
— Все ваши истории заканчиваются одинаково. — Да? И как же? — Смертью. — Любая жизнь заканчивается смертью.
"Ты не первая. Люди вообще невероятные существа... Отталкивают тех, кто к ним добр и теряют голову от палачей. Видят свет в кромешной тьме. Прощают то, что невозможно простить. Жертвуют собой ради тех, кто этого не заслуживает, но... Возможно, имеет смысл просто его выслушать?"
Не доверяй бумаге, - говорит она. - Бумага болтливей самых злых языков...
Говорят, если постоянно оглядываться в прошлое, можно пропустить настоящее и не заметить будущего.
«Помогите». «Пожалуйста». «Нет». Когда так кричат в кино, это кажется фальшью. Когда кричишь ты сам, это кажется фальшью всем, кроме тебя.
Мне позарез нужно кого-нибудь обнять. Не просто обнять, а вцепиться, будто изголодавшийся вампир, и впитать чужое тепло, потому что свое давно на исходе.
Если где-то наверху существует ведомство, неравнодушное к нашим просьбам, то сейчас я заваливаю его мысленными петициями навсегда застопорить мое личное время на этом моменте.
— Что-то потеряла? — Остатки самоуважения.
— Хорошо горит, — кивает он на пожар. Так и представляется, как прикурил бы от тлеющей головешки.
И снова, как во время первой нашей встречи, этот Бесков производит впечатление человека, который пытается казаться кем-то другим. У него смелая стрижка: почти под ноль выбритый висок с одной стороны и длинная челка, светлая до ледяной полупрозрачности, почти седины, которую он то и дело откидывает назад — с другой. Кожаная митенка в сочетании с белоснежной рубашкой и галстуком-бабочкой выглядит компромиссом. Воротник-стойка не скрывает татуировку на шее — острый край орнамента почти касается мочки уха. Вся эта агрессивная атрибутика словно призвана (но с задачей не справляется) сгладить впечатление невероятной открытости лица — в нем есть и детская подвижность, и наивность, и еще что-то, чему сложно подобрать название, но именно это заставляет меня не слишком переживать из-за того, что он застал меня в момент личной слабости, проще говоря — идиотизма.
Повинуясь внезапному порыву, я тянусь через плечо Бескова и соединяю наши пальцы, словно если этого не сделать, он исчезнет. Или я исчезну. Или исчезнем мы оба.
Моя ладонь покорно лежит на его плече. Скрип паркета под нашими ногами почти заглушает музыку. Сейчас я хочу лишь одного — чтобы песня поскорее закончилась, и наши Schatten наконец-то перестали sahen wie einer aus.
Иногда для того, чтобы понять, насколько мы богаты, достаточно угрозы потери. Иногда мы понимаем это, только когда все уже потеряли.