Рецензии на книгу «Царство Агамемнона» Владимир Шаров

Мне нужен был вагон чая!...

А мы еще в предыдущий век научились хорошо спорить, прямо в спорах главные вещи до конца додумывать и до конца, до самой последней правды, договаривать. В сущности, хорошие вещи – о равенстве, о справедливости и всеобщем счастье, даже о воскресении из мертвых – причем уже здесь, на земле, и всё – своими руками.

И в этой нашей правоте оказался такой соблазн, что не удержались, впали в ересь. Как и другие еретики, решили, что в Писании одно – слова Бога, а другое люди от себя добавили, и то, другое, нам не указ. И вот, вспомнив про пустыню Фаран, испугались, что еще сорок лет придется блуждать туда-сюда по Синаю, засуетились, заспешили.

Принялись пятилетки в три года выполнять, стахановцами и гагановцами заделались. Такой ход набрали, что и не остановить. А Земля обетованная – будто мираж в пустыне: чем быстрее мы к ней бежали, тем быстрее она удалялась. Мы же сказали себе, что, как и при горе Синай, беда в отступниках и отщепенцах, в изменниках, предателях, пораженцах и саботажниках, которые что есть силы нас тормозят, хотят, чтобы мы и дальше мучились, гибли без воды в песках. Что было делать? Пришлось взять в руки меч и начать лить кровь. И столько мы ее налили, что побарахтались, побарахтались – и сами на дно пошли.

В этой прелести, что я, что другие прожили почти век.

Вот она - шаровская история России! Этими вероучительными строками заканчивается роман. Такой добрый, положительный человек пять лет писал его, а через пару десятков дней после его выхода в свет человека не стало... будем рассматривать "Царство Агамемнона" как божий знак приглашения сильного писателя в свой, иной мир, где особое осмысление канонной классики является базовой для постижения чего-то нового, парадоксального, виртуально-тактильного, ни на что не похожего мира, где советская история смешивается с альтернативной историей с неявным возращением к библейству, Египту, с возвращением к тому же самому гротескному Лазарю.

Очень сложная книга, очень-очень сложная, хотя структурно, казалось бы, все очень просто! Даже здесь встречаешь знаменитый принцип Парето 80/20. Восемьдесят процентов книги мы сидим вместе с рассказчиком Глебом за чашкой чая и слушаем односторонний рассказ одного из главных героев. Это - бесконечные монологи! Да, да - именно монологи, нам (вместе с Глебом) не положено вставлять реплики, реагировать на слова, кивать, не соглашаться, мы должны безмолвно слушать рассказ и внимать вне зависимости, рассказывается ли правда или нет. Двадцать процентов книги мы читаем документы из потаенных архивов ФСБ, которые рассказывают о другой стороне той же самой истории. Глеб их находит и переправляет их содержание нам, вставляя только минимальные ремарки.

Что это за подход? Я в недоумении. Это мое первое знакомство с автором, известные критики говорят, что автор полностью остался верен себе и в "Царстве", что же это за стиль, какой-то новый суперособый постмодернизм? Для меня такой подход оказался неимоверно сложен. В монологах тоже имеются постоянные переходы во временных интервалах, сюжет развивается в головах читателей нелинейно, связывать воедино нити повествования сложно.

Героев романа оказалось не так много, все дело крутится вокруг буквально нескольких персонажей Николай Жестковский - пророк №1, написавший роман "в стол" о советской власти и судьбе его семьи в это непростое время, Галина Николаевна, которую называют лучше Электрой, энергичную дочь, из уст которой мы в основном и узнаем об истории романа, повторяющий аллегорически и философски повторяющие "Братьев Карамазовых". Глеб пытается найти оригинал романа (который, кстати, и называется "Царство Агамемнона"), пять экземпляров Электра напечатала на машинке, но где же они? В историю вклиниваются другие герои Телегин, Масляков, жена Николая - "якутка". Бесконечные встречи-чаепития, перемещение действий - Москва, Магадан, Ухта, туда-сюда, снова лагерь, Каргополь, Москва, Воронеж, снова Воркута... и снова бесконечные монологи... з чаем.

Его мне надо было бы целый вагон выпить, чтобы до конца понять суть романа и все его многоходовки, ну нет у меня такого вагона. Что говорить, если даже Дмитрий Быков сказал:

Я тоже не могу поймать фишку, я не знаю, что хотел сказать этим романом Шаров, и почему это «Царство Агамемнона». Я ее читал и буду еще перечитывать. Просто там столько рассыпано великолепных ходов, идей – чего стоит эта идея с открытками с мостами – блистательно! Страшно, увлекательно, вообще, такая увлекательная книга! Мне придется, наверное, перечитать раз пять или шесть, для того, чтобы все понять. Он, собственно, пять лет ее писал, и она заслуживает внимания.

Вот так, ребята, скажу главное - сложно, есть много тяжелых неприемлемых для сознания моментов, но эти фантазии автора все же написаны правдиво. Одно могу я пока точно сказать, "Царство Агамемнона" - это роман о судьбе России через призму длинной истории одной необычной семьи и всех перипитий, через которые они прошли, начиная с революции и заканчивая брежневским закатом. Человек может размышлять о судьбе своей страны, если он понимает ее исторический контекст, это восприятие и приходит самостоятельно в том числе и через вот такие, царственные романы.

Русский постмодернизм выглядит именно так. Революция и годы советской власти, атеизм и царство достижений науки и техники не могут стереть сознание русского мужика, который осмысливает историю своей страны через православную веру и ее каноны. Греческая трагедия в такой голове тоже живее всех живых, потому что каждый поворот истории представляется как новые 40 лет скитаний по пустыне. В 60-70 годах произошел какой-то сдвиг в массах, но это было уже другое поколение, которое роман не затрагивает. В тех же головах коммунизм превращается в попытку построить Царство Божие на земле. Все, что из этого получилось – сомн мучеников и страстотерпцев, необходимые жертвы, чтобы пришел Спаситель.

Итак, произведение Шарова – это круги на воде, роман в романе и еще раз в романе. Повествование ведется от примерно современного нам рассказчика Глеба, который пересказывает историю, услышанную им от Галины Николаевны (Электры), а также материалы архивов Лубянки, их уже Глеб разбирает сам. Все это касается рукописи романа Николая Жестовского (отца Электры), который был написан в советские годы и погубил много людей с ней связанных. Рукопись Жестовского называется так же как роман Шарова, и при этом является отсылкой к Достоевскому. В «Царстве» много от процесса написания романа, много шуршащих страниц, пыльных архивов, дневников, писем, заметок на полях. Но еще больше в нем семейных историй из уст в уста, переданных в бесконечных монологах за чаем в ординаторской. Николай Жестовский - собирательной образ России начала века. Он монах и философ, авантюрист и секретный агент. Его роман это фельетон и житие одновременно. Бомба похлеще «Мастера и Маргариты», хотя сравнение сомнительное. В отличие от романа Достоевского, «Царство» разбавляет не детективная история, а любовный роман с пятью участниками и тремя любовными линиями. Мелковата затравка, но, как говорится в романе, одной философией сыт не будешь.

Подано все прекрасно. Мысли мне не очень близкие, но было интересно посмотреть, как преломляются событийя под другим углом зрения, хотя автор не дает никаких ключей, и читая его, кажется, что выйти за пределы круга нельзя, а мы в нем варимся еще со времен Христа.

Прямо скажем, книга очень непростая и сложная для осмысления. Взять хотя бы самое простое, сюжет. Автор излагает его неторопливо и обстоятельно, но вдруг без всякого предупреждения совершает временной скачок или перемещается к другому герою. Постепенно от этих перескоков запутываешься, пытаешься вспомнить, с чего все начиналось, и не понимаешь, как это могло связаться с тем, где мы сейчас. Хотя вроде бы автор вовсе не пытается расставить какую-то ловушку, не окунает нас в дебри нового словообразования и не заволакивает туманом мысленного сумбура, а тихо и связно говорит, говорит, говорит. Обычно устами Электры, она же Галина. Кстати, с именами тоже путаница приличная, как и с родственными связями. Не сразу удается уловить соотношение матери и якутки, вычленить барона, добавить Лидию и Телегина, осмыслить великого князя Михаила и вспомнить, что еще в самом начале было что-то об одном из Романовых (вернее, лже-Романовых). И в самом деле, начинается книга так, будто перед нами роман Ю. Семенова, мы бежим через времена и страны с одним из потомков Романовых аж в Аргентину, на лыжный курорт (если вспомнить “Экспансию”, Штирлиц тоже некоторое время работал проводником на горнолыжном курорте, откуда потом и скрылся незаметно для преследователей), а позже выясняется, что никакой это не Романов, а высококвалифицированный советский разведчик. Но, собственно, больше к этому вступлению мы не обращаемся. И меня весь роман томила мысль. Я, среди обилия и запутанности родственных связей и имен героев, не заметила, через кого это вступление связано с непосредственными героями романа? Или это была ниточка (смысл которой для меня тоже остается достаточно туманным), ведущая к лже-Михаилу? Наиболее реальный, правда, вариант, что это был своего рода пролог, вполне возможно основанный на реальных событиях (в этом романе очень сложно разобрать, что правда, а что вымысел), долженствующий показать читателям что? Популярность Романовых в то время? Большое число мошенников, скрывавшихся за этими знаменитыми именами? Скорее всего, реальность того, что за такой личиной можно спрятаться, прожить в ней долгие годы и весьма успешно обманывать окружающих. Но даже если остановиться на этом варианте, и тогда я не вижу его острой необходимости в романе. Для меня то, что главный герой выдавал себя за князя Михаила, собственно, мелкий проходной эпизод. Ну, не знал он как выжить в ссылке, в суровых местах. А в таком обличьи подают лучше. Народу хочется верить в чудо, в Спасителя, почему бы ему не предоставить такую возможность? Но, вероятно, я не права, и автор считает этот момент важной частью романа. И даже не потому, что на расстреле Михаила строит целую линию, как ломали потом идеолога этого расстрела, бывшего красного чекиста, а потому, что создал он эпизод о возможном переселении душ. О замерзающем насмерть человеке на станции, об израненом князе в форме красноармейца, о душе его, блуждающем в тех местах, где рассталась она с телом, об узнавании без слов, ведь ни разу он не назвал себя напрямую князем, как и о том, что даже самый лучший актер театра не смог сыграть эту роль, а он сыграл.
Книга пропитана высказываниями, нет, скорее, просто повествованиями о божественном промысле, но все это вкраплено в книгу как основополагающая канва, а не как морализаторство свыше. Но я никак не могу все же осознать, что именно хотел сказать нам этой книгой автор. Вряд ли можно в этом ориентироваться на главного героя. Но, поскольку его поступки хотя бы описаны, то придется обсудить их.
Личность перед нами непростая. Впрочем, наверное, так можно сказать о всяком человеке, если хорошенько в нем покопаться. Но этот, юноша, который когда-то всем напоминал Алешу Карамазова, мечтал стать священником (Впрочем, не потому, что мечтал нести добро в мир, а лишь потому, что этого мира боялся и мечтал спрятаться от него за монастырскими стенами), во второй половине своей жизни напрочь избавляется от алешинского у себя в крови, а все больше и больше ценит Смердякова. Вообще мужчины и женщины (сколько не говори про всеобщее равенство) очень сильно отличаются по своей трактовке, восприятию Бога. Для женщины это, в первую очередь, обрядовая сторона, культ. Она очень строго придерживается правил, любые нарушители их - это личное оскорбление ей, так долго их соблюдавшей. Думаю, с этим не раз сталкивались девушки-туристки, захотевшие заглянуть в храм, случайно встретившийся им на дороге в российской глубинке, но одетые не по форме (а это вам не популярное туристическое место, где сразу выдадут платочки-юбки). Именно бабульки обычно набрасываются на них с шипением и гневными окриками да такими, что храм захочется стороной обходить даже в ситуации, когда одет как положено старым канонам. Потому что все равно будут сурово коситься из углов: не так стоит, не так крестится, не так кланяется. А вот мужчины-священники в таких ситуациях обычно ведут себя иначе. Нередко было их желание напротив привлечь народ в храм, пусть и одет неподобающе, но ведь проявляет искренний интерес. Поговорить, задержать, что-то пробудить в душе. А одежда - грех небольшой, можно простить. Здесь и проблемы искренно верующих девушек и женщин (наверное, в основном, XIX века), переживающих, что глубоко грешны из-за вечернего поцелуя украдкой, а то и вовсе только дум и мечтаний о пленившем душу молодчике. Мужчины чаще не переживают и по поводу этих проблем. Они вообще склонны изобрести любую философскую теорию, оправдывающую их действия. Тут даже не надо обращаться к такой крупной личности как граф Толстой, чьи проповеди и наставления очень часто расходились с его же собственными поступками. Но поверьте, и ваш вполне себе среднестатистический муж может оказаться предельно талантливым, если ему надо придумать объяснение, почему именно сегодня нет никакой возможности вызвать сантехника починить подтекающую трубу, повесить, наконец, вешалку, а то и просто вынести мусор. И объяснения вы услышите самые изощренные. От воспитания духа и дисциплины в ребенке, если вменить ему в обязанность вытаскивать мешок с мусором перед школой на помойку, до непрактичности замены трубы в квартире, в то время как надо давно менять их во всем доме, поэтому надо дождаться капитального ремонта (который запланирован на лет через 5), а пока жена может подставлять ведерко (что тоже разовьет в ней чувство внимательности и ответственности).
Так вот, возвращаясь к нашему герою, он, например, решил, что выжить можно только за счет полного сотрудничества со следствием и написания доносов на всех и вся. Но опять-таки, его не устраивает быть проигравшим. Он вовсе не желает соглашаться с тем, что его сломали, что он испугался за свою жизнь и пр. Нет, он разрабатывает целую теорию о том, как полезно писать подробные отчеты, как добросовестно следует это делать, и ведь делает же со всем старанием и употребляя на это весь свой писательский талант, отсеивая лишнее, подчеркивая главное и вычленяя его так, что “обычное стариковское брюзжание превращается в ярую антисоветскую агитацию”. А в оправдание говорит и о необходимости очищения народа, и о том, что пострадавшие безвинно попадут прямиком в рай, и о блаженстве исповеди, даже если она происходит не перед попом, а перед следователем. Из-за его романа было арестовано несколько десятков человек? Часть из них расстреляли (его - нет, потому что сотрудничал со следствием)? Это ничего, самое главное - его роман, а раз они послушали хоть часть его, значит в душах у них уже что-то соответствующим образом изменилось, самое главное они в своей жизни узнали, дальше и продолжать ее необязательно. А самое страшное в таком человеке именно то, что он был еще и талантлив. Мог написать впечатляющий роман, мог заставить идти за собой людей, вдохновить их словом, убедить.
Пожалуй, это наиболее основополагающая часть романа, хотя я совершенно не уверена, что поняла все так, как хотел автор. Наверняка он пытался в нем описать и более глубокие мотивы, не зря он часто обращался к библейским историям, вспоминая и величайший грех предательства доверившихся тебе, и жертву Авраама, лишь в последний момент отвергнутую богом, и, конечно, миф об Агамемноне и дочери Электре, на которой он и пытается строить весь свой роман.

Царство Оккама

Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem

«Царство Агамемнона» последний роман Владимира Шарова, написанный за год до своей смерти. Роман продолжает и логически завершает разрабатываемую Шаровым из романа в роман концепцию альтернативной подпольной русской религиозности. Эта концепция в очень упрошенном виде заключается в том, что все сталинские репрессии были организованы для создания новых мучеников и скорейшего наступления божьего царства. Сама эта концепция удивительно схожа с теми идеями, которые продвигал Дмитрий Быков в своем романе «Оправдание», но если у Быкова эта тема была лишь одним из лейтмотивов увлекательного романа, то у Шарова напротив получается лишь ужасно утомительный религиозно философский трактат.
«Царство Агамемнона» просто разрывается от транслируемых идей, причем все идеи транслируются одновременно единым потоком с постоянными повторами, что в итоге превращает весь роман в труднораспутываемый клубок. Что касается, непосредственно самой концепции разрабатываемой Шаровым мне она представляется чрезвычайно надуманной.
Само чтение романа «Царство Агамемнона» можно сравнить с тем как если бы читателя заперли на неделю в одной комнате с шизофреником, который из раза в раз излагает свое оригинальное мировоззрение, ловко сплетая несочетаемые идеи в единую цельную концепцию. Читатель конечно может начать спорить с этой концепцией но в итоге при любом раскладе выиграет от этого только шизофреник.

Работа адова

Был некогда мир божий и ехал белый царь по цветущей русской земле, на которой не было колхозов. Но пробил 17-й год, стрельнул выстрел с «Авроры» и полез из тьмы погребов некий человек с ружьем крепить сатанинское царство. Как в нем жить? Жизни никакой и не случилось. Одни сажали, другие сидели, третьи бегали. Чаще всего случалось все вместе.

Нынче говорят, все сюжеты перебраны, и для литературы все разнообразие свелось к вопросу «как?». Вот и приходится подбирать неожиданный ракурс, чтоб с него деревья по-прежнему выглядели большими.

У Шарова такой взгляд есть – сектантский.

Там, где бежит у иного автора магистральной дорогой гладкая история, у Шарова всегда окольные пути да буераки. Вот и здесь такая же беда. У соцреалистов СССР – гудение пятилеток, строительство новой жизни, у борцов с режимом – зоны да страдания, а в «Царстве Агамемнона» - углы да квартиры, тишь архивов, нежный стрекот секретарской машинки в допросной комнате, чаи с вареньем в ординаторской – и сказка для добра молодца, как Бога искали, землю от бесов спасали в Стране Советов.

Упаковано все это в вековую хронику случайного семейства, укутано коспирологическими тенетами, а суть, как всегда, глубокая, религиозно-философская, с литературным отливом, роман-то ведь не абы какой, интеллектуальный.

Автор Шаров был дотошный, обстоятельный, а потому жизнь семейства Жестовских-Телегиных описал от начала и до конца. Не забыты знакомые, приятели и прочие людишки повлиявшие на их судьбу. Название как бы намекает на связь с известной древнегреческой фамилией. Но ассоциации, скажем прямо, слабенькие. С таким же успехом каждого из нас можно назвать Адамом или Евой. Увидеть абы какой, евангельский или мифологический сюжет в нашей грешной жизни. Жестовского с Агамемноном роднит лишь некое мифическое могущество. Жена его первая и потом последняя, «якутяночка моя» до Клитемнестры как-то не дотягивает. Да и в дочке Гале может и есть какое-нибудь электричество, но от Электры лишь одно прозвище осталось.

Семейная жизнь здесь конечно путаная, люди-то ведь не последние, сходятся да расходятся, живут втроем и более, был инцест или не был, пойди, разбери, а для клубнички добавлено, мы – советские, античных не хуже.

Секса мало, ну да главное тут ведь подкрасить слегка, потому что центральное в книге не мысль семейная, а оригинальный и туманный, других не держим, философский задел.

Кто-то пишет, что «Царство Агамемнона» про Россию, кто-то, что про смысл жизни. Я скажу иначе: она не о смысле, о помыслах. Сектантство русской интеллигенции - вот о чем книга. Ну и тут все приложено как положено – свое богословие, своя служба, свои самозванцы, Иваны-царевичи.

Читателя ждет непростое испытание – 600 страниц махрового, заливистого троллинга.

Выше было сказано, что книжка вновь вся сложена из архивных записей. Да ведь не простых, а следственных. Стало быть, кружиться будем хороводом вокруг репрессий, запечатленных, правда, не в лагерном быте, а в свидетельских показаниях. Куда без них? Весь XX век по Шарову в России сидели и писали, писали и сидели, иногда, совмещая приятное с полезным. Из этого, как принято говорить, экзистенциального опыта и родился не только великий могучий русский язык, как считает Жестовский, но и гомункул нового пошиба, главная фишка романа – помесь бесовского коммунизма со светлой христовой вестью.

Идея тут старая, но ходовая, ремикс деизма, – Бог не то, чтобы умер, а как-то отпал от мира, отвернулся от нас (подобная мысль встречалась у Ричарда Руссо в «Эмпайр Фоллз» - что Богу, как и детству, теперь, вряд ли позвонишь). Но человек ведь такая скотина, что к Богу все равно тянется. Как удовлетворить внутреннее чаяние масс, когда кругом шастают черные воронки, а церковь не пользуется популярностью в связи с утратой доверия? Общность церковную, нестойкую в новом интеллигентском религиозном сознании сменяет костяк государственный, прочный, оттого и непорочный, качество гарантированное Богом. Литургия, общее дело, иначе говоря, перемещается в виду этого из области мистической и интимной в сферу публичную и политическую. Кабинеты лубянские и прочие гэбэшные будочки и окошечки превращаются в исповедальни, а доносы, они же чистосердечные признания, - в исповеди. Губят чекисты виноватых без вины, умножая сонмы защитников земли Русской на небесах (какие ж праведники без прощения). И выходит, что репрессии – ловушка богопромыслительная, ГУЛАГ – врата в рай. И Сталин-избавитель по наущению последних богостроителей-искателей творит благое антибесовское дело.

Тут бы впаять Шарову за оскорбление чувств верующих. Но ведь он не прост. Посвятив почти весь роман подробному описанию размышлений о литургии в век сатаны, свершающейся в системе НКВД-ОГПУ-МГБ, писатель благоразумно приходит на последних страницах к душеспасительным выводам, к вполне подцензурной морали своей толстотомной басни – много помыслов, много хотелок, много нетерпения, путь же в Царство Божие идет неспешно, неведомыми путями, и приблизить Рай на земле доносами да жертвами – идея странная и зловредная. Короче говоря, эволюция лучше революции, а быть богатым и здоровым лучше, чем бедным и больным. Ради подобных тощих мыслительных абстракций и читать столь объемную книгу не стоило, слишком уж они очевидны.

Есть в этой диспропорции нечто несуразное, охватывает скорбь по низкому проценту КПД. Строить Вавилонскую башню словесный кирпичик за кирпичиком, чтоб потом дать понять: все, что вы до этого прочли, ребята, было ошибкой, опасным заблуждением. Меж тем, для идеологически неподкованного читателя ничто такой конец не обещало. Читали и верили: сейчас поплывет краснознаменный корабль – алые паруса Жестовского, Сметонина, Мясникова и прочих прямо в райские кущи, и в небесном следственном комитете всех простят и реабилитируют, как всегда посмертно, по-другому ведь не бывает.

Есть, конечно, в таком резком повороте и нечто русское: мы так два раза страну развалили (тысячелетнюю Россию, пятилеточную Капээсэсию).

Но с точки зрения читателя остаются вопросы: к чему было все это многостраничное блуждание в потемках следственных томов? Нельзя ли было дать свет истины не разом в святоотеческом наставлении, а потихоньку, лучиками через весь текст, наращивая до ослепляющего апофеоза? Иные ведь не дочитают весь текст и закроют книгу в искреннем убеждении, что всякое убийство от власти есть дело праведное, а донос – богоугодное, что покаяние началось не с фильма Тенгиза Абуладзе, а с шахтинского дела, с показательных процессов, когда народ понял: вот она тепленькая пошла – «я и убил!»

Весь основной текст романа – искажение христианского богословия, последовательное, упоенное в духе страсти к разрушению. А в конце – раз, словно хрущевский доклад на партсъезде: ошибались, не заметили, был культ, что тут говорить, продолжаем нашу работу.

Грех расписан до деталей, все нюансы, а трезвление неинтересно («я вот тут подумал, брат, душа Тряпичкин!» - и на этом все).

Конечно, право автора выбирать, что писать, однако со стороны простому обывателю видится в этом истинная направленность авторского интереса. Тянет Шарова ко всему больному, нездоровому.

Последнее ложится, тем не менее, в общий тренд «извращенные люди в извращенных обстоятельствах». Однако и сам роман Шарова словно и не роман. Вместо буйных полотен вымышленной жизни с ветрами революции и холодами ГУЛАГа, какая-то мимикрия под нон-фикшн: тут записи бесед, здесь протоколы допросов, статьи научные, статьи газетные, пересказы пересказов. Наваял бы автор трактат, да вот слаб, любит врать, фантазировать. И пошла писать губерния про монахинь, взошедших на престол под именем Николая II (это уже после революции), про страшного старого большевика Мясникова, которого если не сломать на допросе, так рухнет вся Советская держава, а Сталину народ верить перестанет и враг рода человеческого восторжествует в итоге.

Вот из этой странности – фантазия плюс нон-фикшн, получаются вместо героев одни фамилии, напротив каждой из которых подписано даже не как думал и что думал, а что считал. Как графа в анкете – убеждения монархические, судимостей четыре, с органами следствия сотрудничаю не впервые, имею печатные работы и рукописный роман.

Как раз о романе. Принципиальная нехудожественность, безразличность к так называемой живой жизни запечатлена не только в тексте Шарова, но и в том, как построен одноименный роман его героя Жестовского – сплошь переложение жизненных событий без малейшего художественного расширения в сторону психологии или какой-нибудь завалящей поэзии.

В целом же мыслей в «Царстве Агамемнона» негусто, если изложить всю новолитургическую концепцию Жестовского прямо и концентрировано, хватит ее на страничку другую от силы. Но кратким Шаров никогда не был. Повторами и самоповторами накручивает он словесную плоть на хилый остов сенсационной литургики. Тут деранет про благородного Смердякова и сектантов, и про книжку, которую все надо дописать и сохранить, потому что это бомба для потомков из «Возвращения в Египет». Здесь громадными петлями-лупами повторит сказанное на сотой странице, а потом на трехсотой, и еще переложит так и эдак не менее двух-трех раз далее. Что тут? Кто его знает. Не то психологические проблемы, не то педагогический традиционализм (повторенье – мать ученья).

При этом, «Царство Агамемнона» - старая до дыр затасканная бульварная литература, с налетом дешевой сенсационности и скандальности. Все здесь просто кричит о второсортности. И религиозно-философские зияющие высоты. И попсовая, до тошноты обрыдлая мысль семейная с запутанными лично-постельными отношениями, романтикой гимназической любви и великосоветского бытового разврата. И малюсенькое пространство романа, в котором все герои друг друга знают и все, в конечном счете, хоть как-то друг с другом связаны, в результате чего одна шестая часть земли ужимается до коммунальной квартиры, где в дальней комнате обитает никем не виданный товарищ Сталин, в соседней какой-нибудь Вышинский и великий князь Михаил.

Но раздражает в итоге даже не это, а два принципиальных момента, угадываемых за громадьем слов. Шаров последовательно разрушает рациональное трезвое отношение к действительности. В романе его куча слов о Боге, о религии и истине, но ничего о совести, чувстве и морали. Увлекшись описанием сна разума сектантов-интеллигентов, Шаров совершил адову работу не только с точки зрения объема, но и в целом по результатам.

Роман скорее не понравился, хотя написан хорошо и со смыслом. Попытка отрефлексировать годы сталинских репрессий не лучший вариант занимательного чтения на досуге, но это опять же на любителя. Сюжет развивается по спирали многократно повторяясь. Сама же развязка происходит молниеносно и ее можно даже не заметить. Вначале происходит считывание только внешнего пласта – сюжетного, только затем начинаешь проникать в авторскую задумку. Библейские и мифологические сюжеты представлены в светском оформлении и порой выглядят немного надуманными.