У Тары странная семья. Отец готовится к концу света – консервирует персики на случай массового голода и скупает оружие, которым можно уничтожить целую деревню. Мать лечит ожоги и раздробленные кости настойкой лаванды, а братья и сестры не ходят в школу и работают на свалке. Тара знает, как обращаться с винтовкой и управлять строительным краном, но с трудом может читать и писать. Но однажды ее жизнь меняется. Втайне от родителей Тара готовится к поступлению в колледж…
Плохо написанное предложение – это плохо продуманная идея
Штат Айдахо наконец-то выдал мне отсроченное свидетельство о рождении. Помню тот день, когда его прислали по почте. Я почувствовала себя очень странно, держа в руках первое официальное подтверждение своего существования: до этого момента мне и в голову не приходило, что это нужно подтверждать
В последующие годы я очень часто вспоминала эти слова. И чем дольше я над ними думала, тем больше боялась, что стану неправедной женщиной. Иногда я не могла сдвинуться с места, настолько боялась ходить, наклоняться или приседать, как они. Но никто никогда не учил меня, как надо наклоняться, поэтому я знала, что наверняка поступаю неправильно.
Чтобы обрести позитивную свободу, нужно обрести контроль над собственным разумом, освободиться от иррациональных страхов и убеждений, зависимостей, суеверий и других видов самопринуждения.
У нервного срыва есть одна особенность: он очевиден для всех вокруг, кроме тебя самой. «Со мной все в порядке, – думаешь ты. – Ну и что, что вчера я смотрела телевизор двадцать четыре часа? Я не больна. Я просто ленива».
Утешительно думать, что все дело во мне, - это значит, что я могу со всем справиться сама.
Я не знала точно, но отказывалась уступать тем, что утверждал, что знает. Я никогда себе такого не позволяла. Мою жизнь рассказывали за меня другие. Их голоса были сильными, сочувственными, абсолютными. Мне в голову не приходило, что и мой голос может быть таким же сильным.
Еще в детстве я поняла, что, хотя моя семья ходит в ту же церковь, что и остальные жители города, наша религия другая. Они верили в скромность, мы же жили так. Они верили в то, что Господь может исцелить, мы же вверяли свои болезни в руки Господа. Они верили в подготовку ко Второму пришествию, мы же действительно готовились. Сколько я себя помнила, я знала, что только члены моей семьи – истинные мормоны. В этом университете, в этой церкви я впервые осознала, какая пропасть нас разделяет. Мне стало ясно: я могу остаться со своей семьей или пойти за язычниками. Мне нужно выбрать ту или другую сторону. Остаться где-то посередине не удастся.
Палец на ноге не сломан, потому что он не может быть сломанным. Подтвердить перелом может только рентген. Значит, рентген может сломать мой палец.
Никто, кроме вас самих, не сможет освободить ваш разум.
Сначала выясни, на что ты способна, а потом решай, кто ты.
Не изменилось ни само слово, ни то, как произносил его Шон. Изменился мой ум. Для моих ушей это больше не было шуткой. Я слышала сигнал, зов времени и отвечала на него с твердой убежденностью: никогда больше я не стану рядовым солдатом в конфликте, которого не понимаю.
– Если бы ты была бабушкиной дочкой, – сказала она, – тебе пришлось бы проснуться до рассвета, чтобы красиво уложить волосы. Все утро мы выбирали бы туфли: белые или кремовые? Для нее всегда было важно произвести правильное впечатление.
Мамины губы искривила неприятная улыбка. Она пыталась шутить, но воспоминания были окрашены горечью.
– Даже когда в конце концов выбирались кремовые, мы могли опоздать, потому что в последнюю минуту бабушка впадала в панику и мчалась к кузине Донне, чтобы взять кремовые туфли у нее, поскольку у них каблук пониже.
Мама посмотрела в окно и погрузилась в воспоминания.
– Белые или кремовые? А разве это не один и тот же цвет? – удивилась я.
У меня были единственные туфли для церкви. Они были черными, по крайней мере, когда принадлежали моей сестре.
Натянув платье, я повернулась к зеркалу и стерла серую грязь с шеи. Я думала о том, как повезло маме, что она вырвалась из мира, где белый и кремовый – это разные цвета и разница между ними может испортить чудесное утро, которое можно провести, блуждая по папиной свалке в сопровождении козла Люка.
Мы с отцом смотрели на храм. Он видел Бога, я – гранит. Мы посмотрели друг на друга. Он увидел проклятую женщину, я же – несчастного старика, в буквальном смысле слова изуродованного собственными убеждениями. И все же торжествующего. Я вспомнила слова Санчо Пансы: «Странствующий рыцарь – это тот, кого бьют, но кто все равно считает себя императором».
Любознательность - это для тех, кому не приходится думать о финансах.
Я хотела убедить себя, что есть некое достоинство в том, что я собиралась сделать. А я хотела отказаться от собственного восприятия плохого и хорошего, от своего представления о реальности и здравом рассудке. Только бы заслужить любовь родителей. Я верила, что ради них смогу облечься в доспехи и поразить великанов, даже если сама вижу только ветряные мельницы.
«Жизнь в горах даёт человеку ощущение самостоятельности, уединения, даже господства. По этим бескрайним просторам можно часами блуждать в полном одиночестве, среди сосен, трав, камней. Эта необъятность рождает поразительное чувство покоя. Она успокаивает самими масштабами, рядом с которыми человек кажется незначительной букашкой. ..»
«Я не сказала ей, что училась читать и писать только по Библии, Книге Мормона и речам Джозефа Смита и Бригама Янга.
Но тяжелее всего мне давалось западное искусство. В лекциях я ничего не понимала. Большую часть января я считала, что Европа – это страна»
Неужели я действительно настолько изменилась? Неужели образование, чтение, размышления, путешествия превратили меня в человека, который не принадлежит ни одному из миров?
– Джуди, конечно, хорошая повитуха, – сказала я, гордо выпячивая грудь. – Но когда дело касается врачей и копов, никто не сможет обвести их вокруг пальца так, как моя мама.
Я видела лишь одну фотографию со свадьбы. Родители позировали фотографу на фоне тюлевого занавеса цвета слоновой кости. На маме традиционное платье из шелка и венецианского кружева, расшитого бусинами. Выреза почти нет – платье закрывает ключицы. На голове невесты вышитая вуаль. На отце кремовый костюм с широкими черными лацканами. Молодожены буквально излучают счастье: мама спокойно улыбается, на лице отца широченная улыбка, которую не скрывают даже пышные усы.Мне трудно поверить, что этот спокойный молодой человек на фотографии – мой отец. В моей памяти он навсегда останется мужчиной средних лет, полным страха и тревог, одержимым запасами еды и оружия.Не знаю, когда человек с фотографии превратился в моего отца. Возможно, это произошло не сразу. Отец женился, когда ему был двадцать один год. Мой брат Тони родился через год. В двадцать четыре отец спросил у мамы, не согласится ли она пригласить травницу, чтобы та приняла у нее роды. Мама согласилась. Родился мой брат Шон. Может быть, это был первый сигнал? А может быть, Джин просто стал самим собой, человеком эксцентричным и необычным, старающимся шокировать всех вокруг своим неподчинением законам? Но когда через двадцать месяцев родился Тайлер, маму отвезли в больницу. Когда отцу было двадцать семь, родился Люк – дома. Роды принимала повитуха. Отец решил не получать свидетельства о рождении, то же произошло, когда на свет появились Одри, Ричард и я. Примерно в тридцать отец забрал моих братьев из школы. Я этого не помню, потому что меня еще не было на свете, но думаю, это была поворотная точка. За четыре года отец избавился от телефона и не стал продлевать свои водительские права. Он перестал регистрировать и страховать нашу машину. А потом начал копить еду.Все это – про моего отца, но не про отца моих старших братьев, каким они его помнят. Когда федералы осадили дом Уиверов, отцу только что исполнилось сорок. Это событие подтвердило его худшие опасения. После этого он оказался на войне, пусть даже война шла только в его голове. Возможно, поэтому Тони на свадебной фотографии видит отца, а я – чужого человека.
Через час отец больше не усмехался. Тайлер не стал повторять, что едет в колледж, но и не пообещал остаться. Он просто сидел с невозмутимым лицом и о чем-то думал.
– Мужчина не может зарабатывать на жизнь книжками и бумажками, – сказал отец. – Ты должен быть главой семьи. Как ты прокормишь жену и детей книжками?
Тайлер наклонил голову, показывая, что слушает, но ничего не ответил.
– Мой сын встает в очередь, чтобы социалисты и шпионы иллюминатов промыли ему мозги…
– Ш-ш-школой управляет ц-ц-церковь, – перебил его Тайлер. – Ч-ч-что в этом п-п-плохого?
Отец открыл рот и с шумом выдохнул:
– А ты не думаешь, что иллюминаты проникли в церковь? – Голос его гремел, каждое слово было наполнено огромной силой. – Ты не думаешь, что они первым делом проникли в школу, чтобы воспитать целое поколение мормонов-социалистов? Неужели я ничему тебя не научил?
В семьях такое порой случается: один из детей не вписывается в общий круг, живет по другому ритму, настроен на другой мотив. В нашей семье таким был Тайлер. Он вальсировал, когда мы все плясали джигу. Он был глух к буйной музыке нашей жизни, а мы не слышали его безмятежной полифонии.
Я не могла передать словами, что чувствовала, когда слышала это слово. Шон хотел унизить меня, вернуть в прошлое, к моему прежнему представлению о себе. Но это слово не возвращало меня в прошлое – наоборот. Каждый раз, когда он говорил: «Эй, Ниггер, подними балку!» или «Подай мне уровень, Ниггер!», я возвращалась в университетскую аудиторию, где передо мной разворачивалась человеческая история, и я искала свое место в ней. Истории Эммета Тилла, Розы Паркс и Мартина Лютера Кинга всплывали в моей памяти каждый раз, когда Шон кричал: «Ниггер, переходи на следующий ряд!» Видела их лица на каждой балке, которую тем летом варил Шон. К концу лета я наконец поняла то, что должна была понять сразу же: человек может организовать великий марш за равенство, человек, лишенный свободы, должен за нее бороться.
Признать неопределенность – значит признать слабость, беспомощность и все-таки поверить в себя. Это слабость, но в ней есть сила: убежденность в своей способности жить по собственным правилам, а не по чужим. Я часто думала, что самые сильные слова той ночью родились не из гнева и ярости, а из сомнения. «Я не знаю. Я просто не знаю».